Собрание произведений в одном томе
Шрифт:
Предлагают разные версии, так некому начинать. А если кто и начнет, все на него смотрят. Он силится казаться счастливым, а потом перестает и тихо подвывает, все громче переходя от рулады к руладе, чтоб привлечь к себе внимание. Но у нас несчастный внимания не привлекает, только счастливый и поющий бесплатно. Это в основном дети. Потом и они разбираются, затихают и уже живут так просто, без внимания и без видимых причин.
Конечно, сейчас жить стало гораздо интереснее, хотя и бессмысленно. Возникают довольно крупные конфликты на небольшой разнице в имуществе. Большой она быть не может. Семьдесят лет следили, старались
Однако ничего не скажешь, жить осталось гораздо интереснее. Только жаль, если недолго. Это будет жаль. Хотя недолго жить мы привыкли. Тем более сейчас, в переходный период от одной неясной жизни к другой…
На государство работать перестали, на себя еще не начали, поэтому много аварий. Провожая поезд с родственниками, мы уже не знаем, куда мы их провожаем.
Очень хочется подойти к образованному человеку и вежливо спросить, не знает ли он случайно, когда кончится переходный период и что для этого нужно, и нельзя ли эксперимент проводить в другом месте, где нет людей, и действительно ли нужно работать еще лучше, просто так, вдруг, с двадцатого числа, или, может быть, подождать.
Работать еще лучше – мы слышали всю свою жизнь. А так как никакого результата не было, то кажется, они хотели, чтоб мы не работали, а мучились – пришел к восьми и мучаешься до пяти; и все зрители радуются. Так что этот способ мы знаем. А нет ли другого, если поискать?
Мы бы могли забастовкой поддержать. Так вроде она уже давно идет. Осталось воду отключить. Хотя и от этого только здоровее будем…
В общем, мы можем потерпеть, но хорошо терпят, когда знают для чего. Очень знать хочется. А не будем знать, то возникает неприятное ощущение, что на этом все кончится.
– Как? Только что было целое общество, огромное, бурное, с парламентом?!
– Все… Нет больше. Кончилось.
«Эпицентр – это не сам центр…»
Эпицентр – это не сам центр, а наше отношение к нему.
Он такой красивый. Его умыть, одеть и можно подавать к столу.
Снова простая вещь. Гуляешь небрежно одетый по суровому морозу в окрестностях, где живешь. Гуляешь, гуляешь. Обратно нечем. Автобуса нет. Гуляешь назад до полного околения. Случайно попадаешь домой. Раздеваешься в тепле, садишься к письменному столу. И пишешь, пишешь и получаешь наслаждение. Не от работы, конечно, от тепла.
На дверях КГБ: «Прием граждан круглосуточно».
– А выдача когда?
Вначале были правы те, кто уехал.
Потом недолго были правы те, кто остался.
Потом долго были правы те, кто уехал.
И опять недолго правы те, кто остался.
Сейчас снова правы те, кто уехал.
Хотя когда-нибудь слова «уехать» и «возвратиться» будут значить одно и то же. Это будет зависеть от того, куда еврея поставишь лицом.
Почему здесь так коротко живут друзья? Поживут, поживут, приучат к себе и исчезают. Ни один не остается с тобой. Умирают, уезжают, превращаются в других.
Язык воспоминаний –
на нем сегодня и не поговоришь.Очень коротко живут в этой стране люди, дома, могилы.
Чуть-чуть – и не с кем, одни последние известия.
Мы жизнь не выбирали – мы в нее попали, как лисица в капкан. А будешь освобождать лисицу, она тебе лицо порвет.
У человека, вычисляющего национальность, – жизнь язвенника. Все наслаждаются, а ему того нельзя, этого нельзя…
Чего больше всего хочется, когда влезешь наверх? Плюнуть вниз.
Сам капризен и витиеват.
Сути не имею. Любовью не болею.
Слов не держу. Звоню когда хочу.
Когда хочу немею.
Когда хочу, когда могу,
Когда могу – жалею.
Неудовлетворенными остались наши вертикальные потребности.
Жизнь свелась к сбору горизонтальных благ.
Да. Вся штука в том, что ты стремишься в институт, в консерваторию, в скрипку, в науку, в спорт, лезешь наверх, напрягая все силы, чтобы доказать, что ты не еврей.
И наступает момент, когда ты становишься не евреем, а Ойстрахом, Гилельсом, Плисецкой или Пеле.
Но всегда будут люди выше или наравне с тобой, и для них ты опять еврей.
И что тебе тут посоветовать, кроме как принять, наконец, это звание и умереть среди своих.
У нас в Приднестровье воевать труднее, чем в Афганистане.
Форма одинаковая, лица одинаковые, язык одинаковый.
– Так чего же вы воюете?
– Чтоб ответить на этот вопрос.
– Папа, – сказал сын антисемиту. – Я еврей!
– Как?
– А вот так.
Когда чувствуется, что весь мир лжет? Когда тебе в самолете объявляют, что разница во времени между Москвой и Нью-Йорком всего восемь часов.
– Я впервые в вашей стране, – сказала американка.
– Мы тоже, – сказали мы.
– Не представляю, – сказала американка.
– Вот, вот, вот, – сказали мы.
– Вы знаете, я бы здесь, наверное… – сказала американка.
– Вот, вот, вот, – сказали мы.
– Как вы здесь живете?
– Надо! Кому-то надо, – сказали мы.
– И это вы?
– И это мы, – сказали мы.
И со всех сторон пошло уважение.
А иностранцы думают, что у нас видеомагнитофонов нет, за овощами очередь, вода с перебоями, мяса нет, купаться нельзя, надеть нечего. Ну и черт с ними. Чего их переубеждать.
Я дошел до того, что могу позвонить в Америку, сказать, что у меня хорошее настроение, и положить трубку.
Прогноз погоды: во второй половине дня кратковременный дождь, гроза, ураган, град, катаклизм, ужас, конец света, спасайтесь!
У нас с женой договор: поймаешь – стреляй!
Эмигрант
Сквозь щели в асфальте – бледные ростки свободы и жалкие вопросы к уехавшим.
– Скажите, вы вернетесь?
– А вы сделайте как надо, и мы вернемся.
– Ладно. А что именно сделать?
– Сделайте свободу и изобилие, сделайте культуру и передвижение, и мы вернемся.