Собрание произведений в пяти томах. Том 4. Девяностые
Шрифт:
Примерно так, примерно так…
Увидя пятерку молодых в машине, все разбегаются. Куда они едут? Против кого? Где выйдут и кого убьют? Все головы в плечи и домой. А там, кроме двери, ничего. Дверью прикрыты. За дверью не живем, готовимся… Если вдруг пропадут свет и вода, никто не выйдет. Боятся. Рассвет как спасение.
Примерно так, примерно так…
Разница между полами перестала волновать. Приумножать население никто не хочет.
Примерно так, примерно так…
Вот из-за поворота выходит человек… Все может быть, но ничего хорошего это не означает.
Оркестр, пожалуйста. Медленно
Цирк
Ничего нет нашей жизни хуже – лучше – скучнее – веселей – интересней – страшнее – голоднее – сытнее и зажигательно убийственней! Каждый прожитый день высекается на теле неизлечимой зарубкой – шрамом – фурункулом – прыщом – царапиной!
Наш светлый – темный – радостный – печальный продукт невозможно сначала отыскать, потом достать, потом сварить, потом разжевать, потом проглотить, потом переварить. Символ нашей жизни – разбитый унитаз.
Обстановку видеть – слышать – понять невозможно! Жить нельзя. Но даже на эту жизнь покушаются те, кто живет еще хуже, хотя хуже некуда. Но они живут.
Даже не живут, а пытаются жить неоднократно. Последнюю попытку начать жить предпринимают перед самой смертью, выезжая в другие страны, чтоб удобрить те поля своими нитратными телами.
Кто-то в муках рожает детей, удивляясь, почему муки не кончаются с их появлением. Время от времени из репродуктора, затянутого паутиной, сипло слышен новый закон и тихие предсмертные дебаты, которые не могут привлечь внимание копошащегося в свалке населения. Группы преступников уже никого не могут оскорбить, а тем более испугать мучительной смертью, что и так тянется от рождения.
В этом огромном цирке, возникшем на кладбище и веселящем весь мир, покойники сидят рядом с живыми и принимают на себя все упреки и подозрения, самодовольно усмехаясь зелеными губами.
Здесь бродят толпы прихожан в поисках виноватых и находят, и с криками присоединяют их к покойникам, и добавляют заслуги, и еще долго пристают к мертвым – как вы могли!
В этом веселом цирке, торчащем в центре цивилизованного мира, голодающем среди моря еды, оборванном среди гор одежды, болеющем древней чумой, корью и водянкой, старая машина всегда лучше новой и вчерашний день лучше сегодняшнего.
А бедные люди бьют землю кирками, ломами и дерутся за привозные рукоятки к лопате.
Здесь парламент учится у населения, а население учится у парламента, и опять откапываются покойники, чтоб разглядеть их национальность.
Здесь есть свои звезды и авторитеты, вся жизнь которых служит примером, кроме начала – они не там родились.
О, если бы они могли! Они б зубами, ногами, ногтями переменили место рождения. Но они не могут и вынуждены служить примером остальным. И, разгребая навозную кучу своей жизни, ищут в ней зерно какой-то любви, какой-то ночи, какой-то дружбы и клянутся быть вместе, уезжая по одному, перевозя туда свои несчастья, уже там выкрикивая хрипло: социализм, капитализм, хотя из этих слов человечество признает только гомосексуализм – тоже от изобилия.
Что может быть интереснее этой картины, которую создаем мы своими лицами, телами, а вокруг стоят джентльмены с дамами и показывают сигарами:
– Вот этот…
– А вот эта…
– А вот эти…
– О, вери гут.
Файн, изумительно.– Неужели все это движется?
– Да, сэр!
– И ночами?
– Да, сэр.
– И что, они там живут?
– Ну как сказать, сэр… Во всяком случае, вот сейчас они принимают какие-то законы. Вот если вы прислушаетесь, – слышно: «консенсус», «кворум», «президент»… Очень любопытно, сэр.
– Только немножко запах…
– Что делать, сэр, они живые.
– И что же они там едят?
– Ну, не при дамах…
– Я думаю, если открыть широкий доступ, это может быть очень интересно.
– Да, сэр, смельчаков можно туда запустить. При соответствующей экипировке.
– Что-то вроде скафандра?
– Да, сэр, с полной автономней.
– Может быть, их чем-то подкармливать?..
– Тогда какой смысл…
– Да, да, да…
Где еще? Когда еще? Кто еще возьмет на себя смелость жить нашей жизнью? И еще праздновать… И еще любить…
И еще сердиться на кого-то и принимать близко к сердцу какие-то мелкие неприятности типа творческих неудач.
Приметы сведущих
Видите очередь за босоножками – лето будет жарким.
Видите за колбасой очередь – зима будет холодной.
Видите за мылом очередь – к забастовкам.
Евреи клином на Запад потянулись – это к бурным конфликтам в Закавказье.
А видите очередь за всем – значит, снова колхозы укреплять будем.
А как народ исчезает с улиц, площадей – это к социализму.
А как на замки, запоры, ставни закрывают все – коммунизм близок… Ему (в отличие от тайфуна) дают мужские имена: капут, абдуценс, конец, капец, развал, гроб и полный…
Ждать
Покой, зелень, тишина и невраждебность остались в прошлом или переместились в самые отдаленные места страны, где Человек и зверь встречаются наедине.
Центр бурлит. Людьми отравлен организм. В магазинах на прилавках и полках одни люди, и ворвавшийся на склад обнаруживает только ворвавшихся туда раньше. Леса, сады полны людей, с трудом заменяющих грибы и ягоды.
Окрестности и пейзаж из людей. Линия горизонта из солдат с палками.
Люди и люди, маленькие и большие, красные и синие. Предметов нет – исчезли. Их заменили люди, возбужденные и перекошенные.
– Как дальше жить будем? – спрашивают они друг друга и во все стороны.
– Где предметы для быта, еды и перемещения? – гудят они, отойдя от станков и полей, сталкиваясь и перемешиваясь в равнодушном пространстве.
– Дайте товары, – говорит толпа своему руководителю.
– Дайте товары, – говорит свой руководитель своей толпе.
– Дайте, дайте, – мычат коровы, ревут быки, стучат министры, плачут дети.
– Give me, give me, – тянутся руки сквозь колючую проволоку государственной границы.
– Что вам дать? What do you want?
– Все, что у вас есть или было. Не выбрасывай! Дай выброшу, дай сам выброшу!
– Почему у вас все есть или было? – гудит толпа, бросив станки и окружив вкалывающего с шести утра до одиннадцати вечера с детьми и внуками фермера.
– Сейчас объясню. Just a minute…
– Не надо, не надо. Мы маршем мира пройдем по вашей стране.