Собрание сочинений и писем (1828-1876)
Шрифт:
сделается мессианическим народ[ом] нашего времени, к чему к несчастию он стал [высказы]вать некоторую склонность. Но носить та [кой] ядовитый камень в своем организме в высшей степени опасно. Помните слова Jean-Jacques Rousseau (Жан-Жак Руссо.) к князю Радзивилу 6: "Si vous ne pouvez empecher la Russie d'avaler la Pologne, faites de sorte que jamais elle ne parvienne a la digerer" (Если вы не можете помешать России проглотить Польшу, устройте так, чтобы ей никогда не удалось ее переварить".). Желудок наш до сих пор не сварил и никогда не сварит Польши.
Между нами вопрос историею поставлен так тесно, что мы будем всегда или страстными и непримиримыми врагами и будем есть друг друга до тех пор, пока оба не рушимся, или должны сделаться тесными друзьями и братьями на равных правах свободы и независимости. Поэтому мы для собственного блага должны признать их право и подать им дружескую руку; они на том же основании должны
Ради бога пишите о них в своем журнале, отыскивайте в польской истории, Вам не менее известной, чем польский язык, отрадных для них явлений и фактов, не пропускайте ни одного случая сказать им доброе слово, чтобы они почувствовали что мы, русские, хотим уважать и любить их. Теперь и для Польши. ............. исходу.
В Томске, впродолжение этого [времени] я [успел] познакомиться с несколькими весьма замечательными людьми, возвращавшимися из ссылки на родину: в них всех без исключения заметил я решительную перемену. Они решительно убедились в бесплодности конспирации и понимают теперь, что если для Польши есть возрождение, то на пути нормального, широкого, основательного и разумного развития как в нравственном, так и в материальном отношении, и что, оторвавшись от старых традиций, убедившись в их совершенной несостоятельности, им нужно создать новую жизнь и искать новых путей для достижения любимой цели. Они поражены пробуждением новой жизни в России, смотрят на нее с поразительным недоумением, и хотя не находят еще в себе силы [чтобы] поверить в действительность этого явления и чтобы подойти к нему ближе, ощупать его, как Фома осязал Спасителя, но сознаются, что фиксированные, стереотипные предубеждения, составившиеся в их головах о России, сильно пошатнулись. Состояние душ и умов их смутно, они все находятся как в угаре: переход от окаменелого в текучее состояние-славное время для того, чтобы для взаимной пользы нашей на них действовать.
У Вас, любезный Катков, под руками огромная возможность сближаться с поляками и на них действовать. Всякий год приезжают в Москву и поступают в университет сотни молодых людей: я познакомился и подружился с одним из таких, с доктором Маткевичем, учившимся под влиянием Грановского, Кудрявцева и под Вашим влиянием. Ваши имена для него священны: вот Вам доказательство, что поляки способны признавать и любить русских.7 Беседуя с ним, я убедился также, как благодетельно действует московско-университетская умственная атмосфера на польский ум: она расширяет его, расширяя вместе с тем и сердце, а это - первое условие, соnditio sine qua nоn (Основное условие ) польского возрождения. От Вас зависит расширить и упрочить это благодетельное влияние на поляков, последствия которого для них, равно как и для нас, неисчислимы. ........
..................лучшим полякам, пусть пер......................................................................
холодность. Постоянство и выдержка в. .......
– залог политической силы-и Вы увид[ите], сколько выйдет из этого добра.
Ну, теперь о политике и об общих предметах довольно. Не надоел ли я Вам, и какое впечатление произведет на Вас мое письмо? Я писал его с неизъяснимым удовольствием, с открытым сердцем, с высоким уважением к Вам и с горячим желанием, чтоб оно было началом новой и крепкой дружбы - виноват, порядочные люди говорят "приязни" - между нами.
Я женился три месяца тому назад (5 октября 1858 года.) и вполне счастлив8. Теперь жду разрешения оставить Томск и вступить в Амурскую компанию, где cousin (Кузен.) Муравьев-Амурский9, благородный, деятельный, энергический и во всех отношениях замечательный человек, солнце Сибири, с исчезновением которого все здесь погрузилось бы в мрак и неподвижность, нашел для меня место 10. Надеюсь, что месяца через два начнется для меня деятельная жизнь. Бездействие меня давит, а тогда я буду вполне доволен своею судьбою и, если позволите, узнав получше край, буду посылать Вам статьи о Сибири и об Амурском крае.
А теперь пора мне сказать Вам несколько слов о молодом человеке, подателе сего письма. Он принадлежит к казацкому сословию в Западной Сибири и насилу и несовсем
освободился от обязательств, налагаемых этим странным николаевским средневековым, а у нас совершенно нелепым созданием. Григорий Николаевич Потанин 11 учился в Омском кадетском корпусе, где в нем пробудилась редкая и благородная любознательность, и, дослужившись до чина поручика в казачьем войске, с большим трудом выхлопотал себе отставку с целью ехать в Петербург и учиться там при университете. Он сам лучше меня расскажет Вам, как и чему он хочет учиться. Он - человек дикий, неопытен и наивен часто до детства, но в нем есть ум действительный и ориги[на]льный, хотя и не всегда проявляющийся, благородное стремление ко всему лучшему, жажда знания и редкая между русскими способность трудиться, редкое равнодушие ко всем внешним удобствам и наслаждениям жизни, есть также и упорное постоянство, залог успеха. Эти качества заставляют меня думать, что из него может что-нибудь выйти, несмотря на настоящую, впрочем при неведении его довольно естественную неопределенность и неясность стремлений. Он очень горд и лучше согласятся голодать, чем быть кому в тягость, хотя и не всегда догадывается, когда он в самом деле бывает в тягость. Он собрал довольное количество интересных сведений о Сибири, которые могут служить материалом для журнальных статей, и Вы их примете у него, неправда ли? Деньги ему очень нужны. Мы собрали для него здесь всё, что могли - очень немного, - и отправляем его с серебряным караваном.Надеюсь, любезный Катков, - помня наше древнее московское участие ко всему, что стремится к лучшему и высшему, - что Вы примете в нем участие и, сколько будет возможно, поможете ему советом, рекомендациями в Петербург и делом, т. е. денежным сбором, который вероятно окажется необходимым, потому что у него нет [ни] гроша. Или Москва очень изменилась, или Потанин не пропадет между вами. Он труда не боится и сам хочет и будет зарабатывать хлеб свой, лишь бы ему дали работу, и лишь бы эта работа оставляла ему время на слушание университетских лекций. Пожалуйста, обласкайте нашего сибирского Ломоносова ..........
Сейчас пере [чел] мое письмо, которое написано так, ..............................
.......................
шности, чем бы следовало; но мысли высказаны довольно ясно, и потому переправлять и переписывать его [не стану]. В старину Вы мою руку разбирать умели, может быть сумеете и теперь., Захотите ли Вы отвечать мне и примете ли дружескую руку, которую я Вам так искренно и с таким истинным уважением к Вам протягиваю?
Если вздумается Вам писать мне, то, не называя меня, пишите прямо моему другу Герману и адресуйте Ваше письмо так: в г[оро]де Томске, его благор[одию] Бертольду Ивановичу Герману, г-ну ветеринарному врачу в г[оро]де Томске", и подчеркните фамилию Германа: тогда письмо нераспечатанное получится мною. Этот путь совершенно безопасен и нисколько Вас не компрометирует; к тому же у нас обоих совесть чиста: ни Вы, ни я не предпринимаем ничего такого, что бы нам скрывать надлежало.
Прощайте, Катков, спешу.
Истинно Вас уважающий
[М. Бакунин] 12.
No 605.
– Напечатано с ошибками и неточностями в журнале "Печать и Революция", 1924, книга 4, стр. 78-88. Там сказано, что печатаются четыре письма, тогда как их сохранилось только три (они находятся в б. Пушкинском Доме Академии Наук СССР, где мы с ними и познакомились в 1922 году); кроме того там делается возражение Каткову, правильно отнесшему первое письмо к 1859 году, и утверждается, будто оно относится к 1858 г.
Письма Бакунина к Каткову (которых, как видно из их содержания, было возможно и больше) дошли до нас в весьма поврежденном виде, сильно обгоревшими и с каждым днем все более разрушаются. Сейчас в них можно разобрать уже меньше строк и слов, чем 10 лет тому назад, а через несколько лет они разрушатся совершенно. Такие исторические документы обязательно должны быть фототипированы, что при нынешней
технике стоит недорого.
В тот момент, когда Бакунин писал эти письма Каткову, последний еще не успел сделаться тем глашатаем самой оголтелой и бесшабашной дворянско-бюрократической реакции, каким он стал через несколько лет. Но если бы Бакунин был в то время несколько более проницателен в политическом отношении, если бы он сам во многих пунктах не стоял на дворянски-либеральной и буржуазной, а подчас и прямо завоевательной позиции, то он сумел бы и в англомане Каткове разглядеть довольно явственно выраженный зародыш реакционно-дворянского идеолога. Дело объясняется не одною политическою неразборчивостью Бакунина, но и его несомненною в то время политическою наивностью, неопределенностью его воззрений, которые не только не были крайними, но напротив в ряде пунктов мало чем отличались от воззрений умеренных слоев общества, стоявших в лучшем случае за мирное и постепенное буржуазное развитие России. Лишь изредка в нем прорывались взгляды более решительные, присущие крестьянскому социализму, от которого в рассматриваемое время он был вообще весьма далек.