Собрание сочинений (Том 1)

В цикле произведений Пановой, посвященных русской истории, особое место занимает драма «Тредьяковский и Волынский» (1968) о судьбах гонимого поэта и всевластного кабинет-министра, обезглавленного при Бироне в последний год царствования Анны Иоанновны. Эта пьеса соединила расширившиеся исторические и художественные интересы драматурга.

Создавая драматические образы своих героев, Панова стремилась показать несовместимость абсолютизма и просвещения, деспотизма и поэзии, постоянный внутренний конфликт между ними, усугубленный трагическими обстоятельствами русской истории, — вот, собственно, главная мысль, последовательно развернутая в тринадцати коротких картинах пьесы.

В историческом жанре Панова освоила в последнее десятилетие жизни совершенно новую сферу творчества. Однако это не был разрыв с прежними художественными интересами. Великое значение развитой исторической памяти прекрасно сознавал уже русский летописец Нестор, который в «Сказании о Феодосии» Пановой произносит знаменательные слова: «Род человеческий на земле… прибывая, как река в половодье, без оглядки мчится к судьбам своим, мало склонный вникать в прошлое и искать в нем указаний на будущее. Между тем, что может быть полезнее уроков пережитого?»

Вера Федоровна Панова не прекращала литературной работы до конца дней и успела завершить большую автобиографическую рукопись «О моей жизни, книгах и читателях», опубликованную посмертно. Это не традиционная повесть, а воспоминания, безыскусственная хроника пережитого, особенно ранней долитературной поры, и авторский рассказ о своих произведениях. Книга, собственно, и возникла из двух источников — от автобиографических заметок, которые постепенно накапливались у Пановой по разным поводам, и мыслей о своем труде, которыми она охотно и щедро делилась. Воспоминания естественно соединили то и другое в одной последовательно выстроенной хронике. Многие эпизоды этой повести оставляют сильное впечатление своей обнаженной правдивостью.

К числу наиболее значительных посмертных публикаций из наследия Пановой относится и ее роман-сказка «Который час?», оригинальное по замыслу произведение, написанное в условной, сказочной форме. Как и другие произведения прозы Пановой, роман этот насыщен реальными наблюдениями, почерпнутыми в современности, он заключает в себе также размышления, подсказанные опытом истории. Проникнутый любовью к людям и чувством тревоги за их будущее в наш неспокойный век, роман Пановой таит в себе надежду, что силы добра в конце концов сильнее зла, если не поддаваться унынию, безнадежности и бездействию.

Особый интерес представляют литературно-критические статьи, публицистика и письма Пановой к товарищам по работе, к молодым литераторам, а также к деятелям театра и кинематографа. Многие ее письма написаны с блеском, с юмором, с большой человеческой откровенностью. [9] Они затрагивают разнообразные вопросы литературы и жизни, являются ценными документами для характеристики целой литературной эпохи — с конца тридцатых до начала семидесятых годов.

Знаменательно, что последние работы Пановой особенно разнятся по характеру и манере: документальность автобиографического повествования соседствует с условностью философско-сатирической сказки; размышления о своей жизни и современной эпохе сопрягаются с сюжетами из русской истории семнадцатого и восемнадцатого веков.

9

См.: «Как же все-таки надо писать?» (Письма Веры Пановой) // Дружба народов. 1985, № 5. С. 250–255.

Как у всякого ищущего художника, в творческой жизни Пановой были разные по глубине замысла и совершенству исполнения работы. Но от «Спутников» до последней биографической книги Панову не оставляло «чувство пути» — то особое внутреннее чувство, которое Блок считал достоянием органического таланта.

А. Нинов

СПУТНИКИ (Повесть)

*ЧАСТЬ ПЕРВАЯ* НОЧЬ

Глава первая ДАНИЛОВ

Не спалось. Данилов встал. Отдернул плотную занавеску и опустил окно. Тяжелая рама бесшумно скользнула вниз. Все в этом поезде было добротное, хорошо пригнанное, долговечное. Приятно взяться за любую вещь.

Ветер влетел в окно. Небо и поля были пепельно-светлые, без красок. Белая ночь. Очень тихо.

Лето в этом году пришло поздно и не было похоже ни на одно другое лето. Днем солнце палило, как на юге, а ночи были холодные. Данилов озяб, стоя у окна. Может быть, он стоял очень долго? Он не знал, долго или нет.

Он надел галифе и сапоги. Эта толстуха в белом сборчатом берете опять поставила ему на ночь ковровые туфли. Прекрасный был бы вид: галифе с дудками до щиколоток и ковровые туфли. Интересно, мужа своего она одела бы так?

Он не сделал ни одной уступки ночному времени. Надел гимнастерку и аккуратно затянул скрипучий холодный ремень. И взял фуражку.

Кто-то должен подавать пример команде, черт бы побрал начальника.

В коридоре штабного вагона пепельно светились широкие окна. Пусто. Тихо, по-ночному сиротливо. Небо и поля плыли назад, светлые, без красок. Спит ли начальник? Данилов отодвинул бесшумную дверь купе, взглянул: начальник спал полураздетый, в брючках, в носках, по-детски поджав короткие ножки. Руки его были сложены ладонями и прижаты к подбородку, как будто начальник молился.

Рядом отворилось купе. Ординатор Супругов вышел в коридор, на нем был синий госпитальный халат и ковровые туфли.

— Вы тоже не спите, Иван Егорыч?

— Нет, я спал.

Он солгал, потому что ему не хотелось ни в чем походить на Супругова. Если Супругов не спит, значит, он, Данилов, должен спать. И наоборот.

— Я уже выспался. А вы?

— Мне, знаете, что-то не спится. Непривычная обстановка, должно быть, действует.

— Почему же непривычная? Едем в поезде, и все.

— Да куда едем? — хихикнул Супругов. Отвратительная у него эта манера — хихикать. Хорошие люди улыбаются или смеются громко.

— К фронту едем, товарищ военврач.

С высоты своего прекрасного роста Данилов рассматривал Супругова. Дрейфишь, дрейфишь, доктор. Это тебе не в кабинете пациентов принимать: «Вздохните глубже. Вздохните еще раз…»

— Можем попасть в переплет, как вы думаете?

— Что же, мы лучше других, что ли? Очень просто можем попасть в переплет.

Супругов поднял робкие глаза. Золотой зуб Данилова блестел в пепельном свете ночи. Супругов сделал строгое лицо.

— Я не понимаю, — заговорил он другим тоном, быстро и раздраженно. — Такой поезд пускать на фронт — это вредительство. Фаина говорит, от первого разрыва все окна вылетят.

— Какая Фаина?

— Старшая сестра.

— Ее зовут Фаина? — Забытый запах исходит от этого имени, запах мокрых, тяжелых и нежных женских волос. Фу-ты, нашел что вспоминать. Это было почти четверть века назад. Да, двадцать два года. У старшей сестры волосы стриженые и завитые бараном. Туда же — Фаина.

— Это определенно вредительство, — сказал Супругов и сокрушенно закурил.

— Что вы предлагаете? — Скулы Данилова дрогнули. Если бы Супругов всмотрелся, он увидел бы ярость в его светлых глазах. Но Супругов был занят папиросой, которая почему-то потухла, — должно быть, гильза была рваная.