Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
Женни и Лиза иронически улыбнулись, но эти улыбки нимало не относились к словам Помады.
«Экая все мразь!» — подумала, закусив губы, Лиза и гораздо ласковее взглянула на Розанова, который при всей своей распущенности все-таки более всех подходил в ее понятиях к человеку. В его натуре сохранилось много простоты, искренности, задушевности, бесхитростности и в то же время живой русской сметки, которую он сам называл мошенническою философиею. Правда, у него не было недостатка в некоторой резкости, доходящей иногда до nес plus ultra, [17]
17
Крайности (лат.).
— Где эта лодка, на которой ездили? — спросила Лиза.
— Тут у берега, — отвечал доктор.
— Я хотела бы проехаться. Вы умеете гресть?
— Умею.
— И я умею, — вызвался Помада.
Лиза встала и пошла к двери. За нею вышли доктор и Помада.
У самого берега Лиза остановилась и, обратись к кандидату, сказала:
— Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста, попросите мне у Женни большой платок, — сыро что-то на воде.
Помада пустился бегом в калитку, а Лиза, вспрыгнув в лодку, сказала:
— Гребите.
— А Помада?
— Гребите, — отвечала Лиза.
Доктор ударил веслами, и лодочка быстро понеслась по течению, беспрестанно шурша выпуклыми бортами о прибрежный тростник извилистой Саванки.
— Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой! — далеко уже за лодкою простонал овражный пугач, а лодка все неслась по течению, и тишина окружающей ее ночи не нарушалась ни одним звуком, кроме мерных ударов весел и тонкого серебряного плеска от падающих вслед за ударом брызгов.
Доехав до леса, Лиза сказала:
— Вернемтесь.
Доктор залаптил левым веслом и, повернув лодку, стал гресть против воды с удвоенною силою.
На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.
Лицо доктора было в тени, лицо же Лизы было ярко освещено полною луною.
— Доктор! — позвала Лиза после долгого молчания.
— Что прикажете, Лизавета Егоровна? — отозвался Розанов.
— Я хочу с вами поговорить.
Розанов греб и ничего не ответил.
— Я хочу говорить с вами о вас самих, — пояснила Лиза.
Ответа снова не было, но усиленный удар гребца сказал за него: «да, я так и думал».
— Вы слушаете по крайней мере? — спросила Лиза.
— Я все слышал.
— Что, вам очень хочется пропасть тут? Ведь так жить нельзя, как вы живете…
— Я это знаю.
— Или по-вашему выходит, что еще можно?
— Нет, я знаю, да только…
— Что только?
— Деться некуда.
—
Ну, это другой вопрос. Прежде всего вы глубоко убеждены в том, что такжить, как вы живете, при вашей обстановкеи при вашем характере, жить невозможно?— Позвольте, Лизавета Егоровна… — после короткой паузы начал было доктор; но Лиза его прервала.
— Вы хотите потребовать от меня отчета, по какому праву я завела с вами этот разговор? По такому же точно праву, по какому вы помешали мне когда-то ночевать в нетопленном доме.
— Да нет, напрасно вы об этом говорите. Я совсем не о том хотел спросить вас.
— О чем же?
— О том, что если вы намерены коснуться в ваших словах известного вам скандального события, то, умоляю вас, имейте ко мне жалость — оставьте это намерение.
— Фуй! С чего это вы взяли? Как будто это пошлое событие само по себе имеет такую важность…
— Скандал.
— Дело не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть очень полезны.
— Я разбит совсем.
— Для этого-то и нужно, чтобы вы были несколько в лучшем положении; чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша жизнь наполнялась чем-нибудь годным.
— Моя жизнь прошла.
— Ну, это хандра и ничего более.
— Нет уж… Энергия вся пропала.
— Тем настоятельнее нужно спасаться.
— Как? где спасаться? от кого? От домашних врагов спасенья нет.
— Какой вы вздор говорите, доктор! Вы сами себе первый враг.
— А от себя не уйдешь, Лизавета Егоровна.
— Ну, значит, и говорить не о чем, — вспыльчиво сказала Лиза, и на ее эффектно освещенном луною молодом личике по местам наметились черты матери Агнии.
«Черт знает, что это в самом деле за проклятие л ежит над людьми этой благословенной страны!» — проговорила она сама к себе после некоторого раздумья.
Она сердилась на неловкий оборот, данный разговору, и насупилась. Доктор, не раз опускавший весла при разговоре, стал гресть с удвоенным старанием.
Проехав овраг, Лиза сказала совсем другим тоном:
— Мне все равно, что вы сделаете из моих слов, но я хочу сказать вам, что вы непременно и как можно скорее должны уехать отсюда. Ступайте в Москву, в Петербург, в Париж, куда хотите, но не оставайтесь здесь. Вы здесь скоро… потеряете даже способность сближаться.
— Я не могу никуда уехать.
— Отчего это?
— Мне жаль ребенка.
— А при вас хорошо ребенку?
— Все-таки лучше.
— Старайтесь устроить ребенка, ищите кафедры, защищайте диссертацию.
— Мне ее жаль.
— Кого?
— Ее… жену.
Лиза сделала презрительную гримасу и сказала:
— Это даже смешно, Дмитрий Петрович.
— Да, я знаю, что смешно и даже, может быть, глупо.
— Может быть, — отвечала Лиза.
— Что ж делать?
— Уехать, работать, оставить ее в покое, заботиться о девочке. Другой мир, другие люди, другая обстановка, все это вас оживит. Стыдитесь, Дмитрий Петрович! Вы хуже Помады, которого вы распекаете. Вместо того чтобы выбиваться, вы грязнете, тонете, пьете водку… Фуй!