Собрание сочинений (Том 5)
Шрифт:
И, благословив, он их отпустил.
Феодосий и Имормыж немного затуманились, но бодро пошли в Михайловский монастырь, расставшись со своими веселыми попутчиками, которые в тот же день, не желая больше рубить дрова, отправились дальше.
В Михайловском, однако, как раз вознамерились золотить купола и собирали для этого благочестивого дела золото, и тоже безвозмездно не хотели постригать.
И так везде, куда б они ни стучались. Всюду спрашивали, а каково их имущество, и отказывали, услыхав, что нет никакого. Так что Феодосий стал просить в молитвах, чтоб бог не дал ему возроптать, а Имормыж роптал открыто
И вот однажды на одном постоялом дворе сказал им один слепец:
– Вам, ребята, надо сходить к Антонию.
– К какому Антонию, - они спросили, - и где его монастырь?
– Он не в монастыре, - ответил слепец, - он в пещере. Просто себе выкопана пещерка в горе, и он там живет и молится. Тут недалеко, над Днепром. С ним еще несколько иноков, у каждого своя пещерка. Кругом лес, тишина.
– А церковь?
– спросил Феодосий.
– И церковка в пещерке сделана.
– А кормятся чем же?
– спросил Имормыж.
– Трудами рук своих. Чулки вяжут на продажу, шапочки шьют. Огородина кой-какая есть. Люди хлебца принесут. Да много ли им надо? Антоний сухой хлеб ест единожды в два дня. Воду и ту пьет умеренно. А один там и вовсе хлеба не потребляет, лебедой питается. Он на Афоне долго жил, Антоний этот.
– Грек?
– Наш, из Любеча.
– Нет, - сказал Имормыж.
– Что ж на старости лет да в пещеру. Летом туда-сюда, а зимой? В пещере лебеду жевать... Нет, не подходит мне.
А у Феодосия запылало и застрадало сердце. Словно напомнили о милой стране, откуда ушел когда-то не по своей воле... Как умилительно было вязанье чулок и шитье шапочек ему, смиренному и любящему труды! Да и всё услышанное было ему по нраву. Как тянет на родину, так потянуло его к пещерам в горе, где живут в чистоте и тиши, близко к богу. Понял вдруг, что туда, туда - и никуда больше!
– лежит его душа.
Еле-еле намечена была тропинка по обрыву, в траве.
Чьи-то ноги уже тут ходили и наметили эту тропинку.
Кругом шелестела листва. Пели птицы.
Липа цвела. Медовым благоуханьем была объята гора над Днепром.
Феодосий поднял взор и увидел Антония, стоявшего под липой.
Он был в черной одежде, подпоясан веревкой. Из островерхого куколя глядело его лицо с длинной острой седой бородой.
Феодосий упал на колени и сказал:
– Благослови меня, святый отче Антоний.
– Сын мой, - спросил Антоний, перекрестив его рукой, будто составленной из пяти сухих косточек, - откуда ты знаешь, кто я, грешный? Если б мы встречались раньше, я бы запомнил твое лицо, потому что от него исходит свет прекрасный.
– Я о тебе слышал, - ответил Феодосий, - и душа мне сказала при виде тебя, что это ты и есть!
– Дар великий, - сказал Антоний, - душа, способная говорить. Нет зрелища более прискорбного, чем тварь, дух которой не подает голоса и ничем не заявляет о своем существовании.
– Подлинно так!
– сказал Феодосий.
– Слезы льются от жалости, когда видишь такое несчастное создание. И, напротив того, веселье охватывает, когда увидишь, как это священное нутро человека, дотоле безмолвствовавшее, вдруг приоткроет уста и произнесет нечто сообразное своей божественной сущности. К примеру, когда повстречаешь людей, всеми силами порывающихся к первородному греху, но в то же время лучшей
И Антоний своими косточками послал благословение вдогонку тем, о ком просил Феодосий, а потом сказал:
– Вижу я, ты силен и счастлив, ибо тебе открыто, что истинная жизнь лишь жизнь духа.
– Я от младенчества это понял, - отвечал Феодосий, - и мне стало ненавистно ублажать мою плоть. Она мне мерзка. Я торжествую при мысли, что смерть ее истребит и высвободит дух мой для жизни вечной.
– Она не мерзка, - поправил его Антоний.
– Не может быть мерзким ничто, сотворенное богом. Но она смертна, стало быть - эфемерна, стало быть - ничтожна пред духом.
– Боится холода, жара, кнута, истязания. Дух же бесстрашен!
– Так, так! Только дух дает крепость и стойкость! Вспомни мучеников! Только дух дает различать, что добро, что зло!
Так они пели свой гимн, Антоний - подняв кверху указательную косточку, Феодосий - на коленях перед ним.
Антоний:
– Какие плоды приносит плоть?
Феодосий, пылко:
– Никаких, отче!
Антоний, останавливая:
– Ну-ну. Плоть приносит плоды. Приносит. Но - бедные. Что она порождает? Опять же плоть, и ничего кроме. Тогда как жизнь духа изобильна разнообразными и дивными плодами. Давно ли, кажется, восторжествовала наша вера на Руси? А сколько уже преславных перемен.
Феодосий:
– Духом понуждается к труду нерадивое, ленивое тело. Оно бы радо, наевшись сладкой пищи, валяться весь день. Но дух алчет деятельности.
Антоний:
– Ибо он стремится явить миру свое отличие, от бога данное. Тела наши созданы по одному образцу, душа же у каждого иная. И всякой вручен свой талант, или два, или больше. Зарывать ли их в землю? Пускать ли в оборот, чтобы умножить? На то ясный ответ в великой притче.
– И что же, - спросил он, - привело тебя сюда?
– И, выслушав историю Феодосия: - Но послушай, угодно ли будет господу твое пострижение, когда родительнице твоей оно неугодно? Сказано: "Чти отца твоего и матерь твою".
– Знаю, - сказал Феодосий.
– Не желал я причинять матушке такое огорчение и не помышлял о монашеском чине. Но вот что было. Я один находился в комнате и читал писание. Я читал то место, где говорится: "Кто любит отца или матерь больше меня, недостоин меня". И вдруг тихий голос произнес эти самые слова у моего плеча. Я оглянулся - нет никого. Но я же ушами слышал тот голос. И я сказал: "Иду, господи". И вот я пришел, заключил Феодосий.
ПОЛДЕНЬ
Неподалеку от Киева находилось большое село Берестово с княжеским загородным дворцом.
Покойный Владимир Святославич держал там своих наложниц, двести бедовых женок, падких на выпивку, наряды, ворожбу и всякое любовное озорство.
Став христианином, Владимир окрестил их и отпустил с богом. Удивленные и оробевшие, они разбрелись кто куда, и умолкли игривые песни и визг в развеселом селе.
Но и поскучневшее, приличное Берестово Владимир любил. Помногу жил в нем, построил церковь; там Красное Солнышко и скончался.