Собрание сочинений (Том 5)
Шрифт:
Потом поляки запели "Ave Maria", а потом Власьев надел ей на палец кольцо с алмазом величиной с вишню, и кардинал Рангони благословил обручение. Коснуться Марины Власьев не осмелился - обернул свою руку шелковым платком.
7. ДНИ ПОЧЕТА. МОНАХ
Не то чтобы полякам так уж хотелось лить свою кровь за какого-то бродягу-схизматика, ищущего русского престола. Последний шляхтич и даже простолюдин мечтал лучше умереть под своей убогой крышей, чем под чужим небом на поле битвы.
Но когда пан Юрий показывал запись, взятую с Дмитрия, - у самых первых панов и самых последних
И все эти люди приходили поклониться Марине и приложиться губами к ее руке. Никогда еще в Самборе столько не плясали и не пировали. Один пан прострелил себе голову от безнадежной любви к Марине. Две дуэли приключились из-за Марины. Ничего подобного не было, когда выходила замуж маленькая Урсула.
Кардиналу Рангони пришло письмо из Рима от его святейшества папы. Кардинал прочел это письмо пану тате, пани матке и Марине. Папа приказывал ей способствовать насаждению в России римско-католической веры и добавлял:
"Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике божьем".
Пани матка сказала:
– Не означают ли эти слова, что ты, дитя мое, будешь причислена к лику святых, если послужишь делу веры?
"И ничего в этом не будет удивительного, - подумалось Марине.
– Разве не великий подвиг - привести в истинную веру целый могущественный народ?"
И вправду, пристало ли ей кланяться королям, когда сам наместник апостола Петра обращает к ней такие речи. Она, Марина, не менее короля и уж поболее, чем какая-нибудь Маргарита Наваррская.
И тут в Самбор пришел монах. Он был жирный, нечесаный и пыльный, как все монахи, над которыми Марине предстояло быть владычицей.
– Я к тебе, пан, - сказал он воеводе.
– За каким делом?
– спросил тот.
– Ты собираешь рать и золото, чтобы посадить на престол царей беглого расстригу.
– Царевича Дмитрия Ивановича, - сказал воевода.
И приказал кликнуть дочь, ибо дело касалось ее и ей надлежало слышать и знать.
– Расстрига он, - сказал монах.
– Бежал из монастыря, ловили его, да не поймали. Если Речь Посполита за него станет, то в большой нелюбви быть вам с Русью. У нас таких проходимцев не жалуют.
– Не канцлер ли Сапега, - спросила Марина, - нашептал тебе эти речи?
– Нет, дитя, - возразил пан тата.
– Канцлер не стал бы с этакой свиньей шептаться. Сознайся, мних, это царь Борис подослал тебя к нам с сими наветами.
Потому что незадолго до монаха в Самбор заходил другой обличитель, по имени Яков Пыхачев. Тот тоже обзывал Марининого жениха расстригой и чернокнижником и сознался, что его, Пыхачева, подбил на обличение царь Борис. Но паны, развязавшие свои кошельки для Дмитриева дела, не желали обличителей, особенно же не желал их пан Юрий, и по их ходатайству король велел казнить Пыхачева злою смертью.
Сейчас же пан Юрий уходил в поход с Дмитриевым войском и приказал, покуда суд да дело, запереть монаха Варлаама в подземелье Самборского замка.
Войско ушло. Когда блистательный отряд всадников скрылся в золотой пыли и Марина отмахала вслед платочком из башенного
окошечка, она сбежала вниз, бросилась пани матке на шею и сказала:– О пани мамо! Я счастливая! Бог отметил меня как никого! О, давайте освободим несчастного, что томится в нашем подземелье, ожидая пыток и смерти.
Пани матка прослезилась:
– Узнаю в тебе мое сердце, доню.
И велела маршалку принести ключи. Марина сама спустилась по узкой крутой лестнице, втиснутой между двумя заплесневелыми зелено-серыми стенами. Марина спускалась, подобрав юбки, и видела себя со стороны, как прекрасную картину, исполненную милосердия: святая Марина идет освобождать узника. Тонким ее пальцам было не повернуть ключ в замке. Она хлопнула в ладоши. Сверху в колодец лестницы заглянуло маленькое личико маршалка с растопыренными седыми усами.
– Отвори, - приказала Марина.
Он сбежал на согнутых ногах и, натужась, снял замок. Дверца отворилась с визгом. В зловонной тьме блестели два глаза.
– Выходи, монах, - громко сказала Марина.
– Я тебя не боюсь.
8. СВЕКРОВЬ
Монастырский коридор был похож на тот, который Марина видела в Краковском университете: длинный - конца не видать, беленые своды смыкаются в вышине. Но тот, в Кракове, был холодный и припахивал затхлостью, а в этом воздух стоял теплый, приветный. Протянув руку, Марина тронула горячую стену.
– Государыня тепло любит, - прошептала шедшая рядом маленькая черная монашка.
– У нас, как в патриарших палатах, в стенах от печей кирпичные ходы прокладены.
И стукнула клюшкой в дверь.
– Входите, - сказал изнутри глухой голос, не поймешь, женский или мужской.
Марина вошла и увидела свекровь.
То есть сначала кто-то налетел и обвил руками ее шею, а потом у Марининого подбородка появилась голова с прядями совсем белых волос и с розовой кожей между прядями, и голос пробубнил:
– Красавица, дочка моя!
– И Марина поняла, что это мать Дмитрия, вдова Ивана Четвертого.
Да, когда эта старуха была юницей, ее отдали в жены самому страшному из всех людей, живших на земле. А он женился в восьмой раз, этот кровавый старик. Двух из жен своих он убил - одну задушили по его приказу, другую утопили в Москве-реке. Но эта юница поначалу была ему угодна, он не послал ее на казнь, она разделила с ним его престол.
Но потом ее угнали в Углич вместе с ее маленьким сыном, и там, в Угличе, в один проклятый день она, выйдя на крыльцо, увидела своего сына залитым кровью и бездыханным.
Как она тогда стояла перед ним? Как могли выстоять ее ноги? Как могли смотреть ее глаза? Как стиснулось ее сердце, напитанное горем, когда через много лет к ней подошел чужой человек и назвался Дмитрием, и она его признала за сына. Как не ударил тогда гром и не поразил эту голову?
– Мама, - сказала Марина и от сердца припала губами к сморщенной руке с пальцами-крючьями.
На царственной свекрови было такое же смирное черное платье, как на той монашке, что привела Марину, и пахло от платья ладаном, кипарисом и старостью, и Марина со вздохом подумала, какая бездна лежит между этой старостью и той юностью, полной величавых надежд и свершений.