Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 8
Шрифт:
В половине десятого в Экерье один рыболов, убиравший сети, приостановился, заглядевшись на предмет, напоминавший лодку, маячивший между скалами Голубкой и Ветряной. Суденышко подвергалось большой опасности. Шквалы в тех местах, случается, налетают внезапно. Скала Ветряная потому так и называется, что возле нее нежданно-негаданно на суда обрушивается ветер.
Когда взошла луна и наступил прилив и когда море затихло в узком проливчике Ли-У, сторож острова Ли-У, живший там в одиночестве, натерпелся страха: он увидел, как между ним и луной промелькнула длинная черная тень. Черная, узкая и длинная тень была похожа на движущуюся фигуру в саване.
Она медленно
"Белая дама" обитает на Восточной Груде Гороха, "Серая дама" - на Западной Груде Гороха, "Красная дама" - на скале Сильез, к северу от Маркизовой мели, а "Черпая дама" - на Большом Этакре, к западу от Ли-Умэ. По ночам все эти «дамы» выходят и порою встречаются при лунном свете.
Конечно, черная тень могла быть и парусом. Длинная гряда рифов, поверх которых, казалось, она шагала, могла, разумеется, скрыть лодку, плывущую за ними, оставив на виду лишь парус. Но сторож спрашивал себя: кто же отважится сейчас пройти на лодке между Ли-У и утесом Грешницы, между Ангильерами и Лере-Пуан? И с какой целью! "Черная дама" представлялась ему чем-то более правдоподобным.
Луна стояла над колокольней Сен-Пьер-дю-Буа, когда сержант замка Рокен, подняв уже до половины подъемный мост, вдруг различил у входа в бухту, подальше Верхнего Канэ, ближе к Самбплю, парусник, который, казалось, шел с севера на юг.
На южном конце Гернсея, за Пленмоном, где берег круто обрывается в море, есть залив, усеянный бездонными ямами и высокими скалами; в глубине его существует не совсем обычная пристань, которую один француз, живущий на острове с 1855 года, - быть может, тот, кто пишет эти строки, - окрестил "Пристанью на четвертом этаже"; название утвердилось, оно общепринято и теперь. Эта пристань, именовавшаяся в ту пору Круча, представляет собой скалистое плато, полуестественное, полуискусственпое, и возвышается футов на сорок над уровнем моря; две прочные дубовые доски, установленные параллельно и наклонно, связывают ее с океаном. Лодки поднимаются с моря вручную по доскам, на цепях и блоках, и тем же способом спускаются, как по рельсам. Для людей устроена лестница. В те времена этот порт облюбовали контрабандисты.
Он был малодоступен и потому удобен для их целей.
Часам к одиннадцати контрабандисты, вероятно, те самые, на которых рассчитывал Клюбен, собрались со своими тюками на скалистой площадке Кручи. Перевозчики контрабанды не дремлют: они были начеку. И их удивил парус, внезапно вынырнувший из-за темной громады Пленмонского мыса. Светила луна. Контрабандисты следили за парусом, опасаясь, не вздумалось ли какому-нибудь береговому сторожу, вести наблюдение из засады у Большого Гануа. Но парусник миновал Гануа, оставил позадп на северо-западе Бу-Блондель и исчез в открытом море, в синеватой дымке, затушевавшей горизонт.
– Куда к черту несет эту лодку?
– переговаривались контрабандисты.
В тот же вечер, чуть закатилось солнце, кто-то постучал в дверь "Дома за околицей". То был подросток в коричневой одежде и желтых чулках, - по-видимому, причетник приходской церкви. Двери л ставнп "Дома за околицей" были наглухо заперты. Старая рыбачка с фонарем в руке, бродившая по отмели в поисках "плодов моря", окликнула юношу и обменялась с ним следующими словами у самого входа в дом Жильята:
– Чего тебе нужно, малый?
– Нужен здешний хозяин.
– Никого тут нет.
– Где же он?
– Кто его знает!
– Завтра-то он будет?
– Кто его знает!
– Может, он уехал?
– Кто его знает!
–
Видите ли, тетушка, его хотел навестить новый приходский священник, его преподобие Эбенезер Кодре.– Кто его знает!
– Его преподобие послал меня узнать, будет ли хозяин "Дома за околицей" завтра у себя.
– Да кто его знает!
III. Не искушайте Библию
Целые сутки месс Летьери не спал, не ел, не пил; поцеловав в лоб Дерюшетту, он осведомился, нет ли известий о Клюбене, затем подписал заявление о том, что не намерен подавать никакой жалобы на Тангруйля, и выхлопотал ему свободу.
День он провел в конторе Дюранды, опершись на стол, полусидя, полустоя, и кротко отвечал тем, кто с ним заговаривал. Впрочем, человеческое любопытство было удовлетворено, и "Приют неустрашимых" опустел. В готовности посочувствовать чужому горю скрыто желанье обо всем разведать. Двери затворились; Летьери остался вдвоем с Дерюшеттой. Огонек, мелькнувший было в глазах Летьери, погас; они снова были полны скорби, как в первые часы после свершившейся катастрофы.
Встревоженная Дерюшетта, по совету Грае и Дус, молча положила перед ним на стол чулки, которые месс Летьери вязал в ту минуту, когда пришла печальная весть..
Он горько усмехнулся и сказал:
– Право, вы считаете меня дураком.
Помолчав с четверть часа, он добавил:
– Причуды хороши, когда человек счастлив.
Дерюшетта убрала чулки и, воспользовавшись случаем, убрала заодно компас и судовые документы, на которые месс Летьери смотрел чересчур упорно.
После обеда, незадолго до вечернего чая, дверь отворилась, и вошли двое в черном - старик и молодой.
Молодого, вероятно, читатель уже приметил в ходе нашего повествования.
У обоих посетителей была строгая осанка, но строгая поразному: серьезность старика, так сказать, соответствовала его общественному положению; серьезность юноши - его характеру; одна дается саном, другая - мыслью.
Судя по их одежде, оба были духовными особами, оба исповедовали официальную религию.
В молодом человеке поражало несоответствие между его глубоким серьезным взглядом, видимо отражавшим склад его ума, и его наружностью. Но не серьезность, которая допускает страсть и, очищая ее, возвеличивает, вызывала изумление, а красота юноши. Ему минуло двадцать пять лет, раз он уже стал священником, но на вид ему было не больше восемнадцати. Он олицетворял и гармонию и контраст: душа его, казалось, была душой страстотерпца, облик - обликом любовника.
Он был белокур, румян и свеж, очень строен, на нем превосходно сидел костюм строгого покроя; щеки у него были девичьи, руки выхоленные; держался он непринужденно и просто, хотя и сдержанно. Все в нем дышало очарованием, изяществом, почти чувственным обаянием, но его проникновенный взгляд как бы умерял эту чрезмерную миловидность.
Чистосердечная улыбка, задумчивая и добрая, обнажала ровные белые зубы, и в этой улыбке было что-то детское. В нем сочетались привлекательность пажа и достоинство епископа.
Густые белокурые волосы, отливавшие золотом, как будто они задались целью пленять, обрамляли высокий, чистый и красивый лоб. Едва заметная изогнутая морщинка залегламежду бровями, вызывая смутное представление о парящей мысли, которая, подобно птице, распростерла крылья на его челе.
С первого взгляда вы могли угадать, что перед вами один из тех доброжелательных, невинных и чистых сердцем людей, которые в противоположность людям заурядным совершенствуются, черпая мудрость в иллюзии, а вдохновение - в жизненном опыте.