Собрание сочинений в 10 томах. Том 10

— О мой любимый, о мой любимый, — прошептала она. — Узнаешь ли ты когда-нибудь, как сильно я тебя любила и люблю? — Она поцеловала его в лоб и встала на пути Пламени Жизни.

Я помню, как глубоко тронули меня ее слова и поцелуй в лоб. Поцелуй был материнским и, казалось, заключал в себе благословение.

А громовые раскаты становились все сильнее и сильнее: впечатление было такое, будто могучий ураган с корнями вырывает в лесу деревья, как легкие травинки, взметает их в небо, а затем с оглушительным треском катит вниз по горному склону. Все ближе и ближе подкатывался гул; розоватый воздух, словно стрелы, пронизывали вспышки света, предвестники вращающегося огненного столпа; наконец показался и край самого столпа. Айша повернулась к нему лицом и вытянула руки, приветствуя его. Огонь медленно, очень медленно приблизился к ней и обхватил все ее тело. Айша зачерпывала его, как воду, и лила себе на голову. Она даже приоткрыла рот и втягивала его в свои легкие; зрелище было страшное и удивительное.

Затем она вытянула руки и замерла с божественной улыбкой на лице: в этот миг она казалась самим Духом Огня.

Таинственное пламя играло ее темными волнистыми локонами, вплетая в них свои золотые нити, мерцало на ее белоснежной груди и плечах, с которых соскользнули волосы, скользило по ее лебединой шее и нежным чертам лица и пылало в глазах, которые своей яркостью, казалось, даже затмевали духовную суть.

О, как прекрасна была она среди пламени! Ни один небесный ангел не мог бы превзойти ее красотой. Даже и сейчас, когда я вспоминаю, как она стояла, с улыбкой глядя на наши испуганные лица, у меня обмирает сердце, и я отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы вновь увидеть ее в том же облике.

И вдруг — это было совершенно неожиданно — ее лицо изменилось, я не могу определить или выразить, в чем заключалась эта перемена, но она свершилась. Улыбка исчезла, вместо нее появилось сухое, суровое выражение; черты округлого лица заострились, в них проступило глубокое беспокойство. Глаза померкли, утратили блеск, а фигура выглядела уже не такой прямой и совершенной, как прежде.

Я протер глаза, полагая, что стал жертвой галлюцинации или оптического обмана, порожденного интенсивностью света; и в это мгновение огненный столп, медленно вращаясь и грохоча, начал удаляться обратно в чрево земли.

Айша подошла к Лео — в ее походке уже не было обычной упругости — и протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Я посмотрел на руку. Где же ее удивительная красота и округлость? Рука стала худой и костлявой. А лицо — о Небо! — ее лицо старело прямо на глазах у меня. Очевидно, Лео тоже заметил это — он отпрянул.

— Что случилось, мой Калликрат? — сказала она, и ее голос — куда подевались его глубоко волнующие модуляции? — звучал теперь визгливо и дребезжаще. — Что случилось? — недоуменно повторила она. — Я как будто в полубеспамятстве. Свойства огня, конечно же, не могли измениться. Может ли измениться суть жизни? Скажи, Калликрат, что с моими глазами? Я плохо вижу. — Она потрогала голову, волосы, и — о ужас из ужасов! — все ее волосы осыпались на пол.

— Смотрите! Смотрите! Смотрите! — завизжал Джоб резким, испуганным фальцетом; глаза у него едва не выпали из орбит, на губах вспузырилась пена. — Смотрите! Смотрите! Смотрите! Она вся съеживается. Она стала сущей обезьяной. — И, скрежеща зубами, как в эпилептическом припадке, он повалился на пол.

И в самом деле, — описывая эту ужасную сцену, я и сам в полубеспамятстве, — Айша как бы усыхала, золотая змея, которая опоясывала ее стройный стан, соскользнула на пол; изменился даже цвет кожи: еще так недавно ослепительно белая, она стала грязно-коричневой и желтой и походила на кусок старого пергамента. Айша ощупала голову, ее тонкая рука напоминала когтистую лапу — такие бывают у плохо сохранившихся египетских мумий; только тогда она наконец осознала, что с ней происходит, и тогда она стала визжать, да, кататься по полу и визжать!

Она была теперь совсем маленькой, не выше бабуина. Ее кожа собралась в бесчисленные складки, а на бесформенное лицо легла печать необычайно дряхлого возраста. Я никогда не видел ничего подобного; да и никто никогда не видел такого ужасного дряхлого человеческого лица: оно было не больше личика двухмесячного младенца, хотя череп оставался прежнего размера; да и упаси Бог видеть подобное: не всякий рассудок выдержит это испытание.

Айша была почти неподвижна, лишь слегка шевелилась. Та, что еще две минуты назад поражала изумительной красотой и благородством всего облика, продолжала неподвижно лежать перед нами, рядом с грудой своих темных волос, маленькая, как обезьяна, и уродливая — невообразимо уродливая. Но подумать только — в тот миг я не мог не подумать об этом, — женщина была та же самая.

Мы видели, что она умирает, и мысленно благодарили Бога — ибо, пока была жива, она продолжала чувствовать, — а что она могла чувствовать? Она приподнялась на своих костлявых ручках и слепо таращилась вокруг, водя головой из стороны в сторону, как черепаха. Но она ничего не могла видеть, ибо глаза ее были затянуты роговой пленкой. Смотреть на это было невообразимо тяжело. Но она все еще сохранила дар речи.

— Калликрат, — сказала она хриплым, дрожащим голосом. — Не забывай меня, Калликрат. Сжалься надо мной в час моего позора; я возвращусь, я снова буду прекрасной, клянусь, так будет. О-о-о! — Она упала ничком и не двигалась.

И вот на том самом месте, где двадцать веков назад Айша убила жреца Калликрата, она покоилась сама, бездыханная.

Полуживые от пережитого ужаса, мы тоже простерлись на полу пещеры и впали в полное беспамятство.

Не знаю, сколько времени мы так пролежали. Должно быть, много часов. Когда я наконец открыл глаза, двое моих спутников все еще не пришли в себя. Словно утренняя заря, мерцало розовое свечение, а громовая колесница Духа Жизни катилась своей всегдашней дорогой; когда я очнулся, огненный столп уже удалялся. Тут же, возле нас, я увидел неподвижную безобразную обезьянку, обтянутую морщинистым желтым пергаментом, — то была еще недавно столь прекрасная Она. Увы, это был не кошмар, а ужасный невиданный факт!

Какова была причина столь поразительной перемены? Изменилась ли сама природа животворящего Огня? Может быть, временами он несет не Жизнь, а Смерть? Или же тело, однажды вобравшее в себя его поразительные свойства, уже не способно их усваивать, так что при повторном омовении — сколько бы времени ни прошло — оба противоположных заряда нейтрализуются, и тело возвращается в то состояние, в котором было до воздействия субстанции жизни? Этим и только этим можно объяснить стремительное постарение Айши, к которой вернулся ее двухтысячелетний возраст. У меня не было ни малейших сомнений, что именно так выглядела бы женщина, которая каким-нибудь необычным способом продлила свою жизнь и умерла бы, когда ей перевалило за две тысячи лет.

Но кто может сказать, что произошло на самом деле? Налицо был результат. Я часто размышляю о том, что тогда случилось, и, по-моему, не надо особого воображения, чтобы увидеть тут руку самого Провидения. Пока Айша, как бы погребенная заживо, из века в век ожидала возвращения своего возлюбленного, она почти не нарушала установленного миропорядка. Но Айша, всесильная и счастливая в упоении любовью, наделенная вечной молодостью, и божественной красотой, и вековой мудростью, могла бы преобразовать все общество и, может быть, даже изменить судьбу Человечества. Она противопоставила себя вечному Закону и, несмотря на все свое могущество, была повергнута в прах — посрамленная и жестоко осмеянная.

Несколько минут я лежал, размышляя обо всех пережитых ужасах; в этой животворной атмосфере силы быстро возвращались ко мне. Надо было позаботиться о других; я, пошатываясь, поднялся на ноги, собираясь привести их в чувство. Но прежде чем это сделать, я подобрал платье Айши и полупрозрачное головное покрывало, под которым она прятала от людских глаз свою ослепительную красоту, и, отвернув голову, прикрыл ее жалкие останки, потрясающий символ бренности человеческой красоты и человеческой жизни. Я торопился, опасаясь, как бы Лео не очнулся и не увидел ее вновь.