Собрание сочинений в 10 томах. Том 4
Шрифт:
Между тем Монтальво не терял времени понапрасну. Отведя Дирка в сторону, он, под предлогом необходимости привести в порядок свой костюм, попросил указать ему комнату, где бы он мог заняться своим туалетом. Дирк, хотя и не совсем охотно, исполнил его просьбу. Монтальво держал себя так любезно в эти несколько минут, что, прежде чем они вернулись к гостям, Дирк должен был сознаться себе, что не согласен с молвой, считавшей этого странного испанца «таким же черным, как его усы». Хотя граф еще не успел объясниться с ним, Дирк уже почти уверился, что у Монтальво были какие-то уважительные причины, заставившие его увезти с собой прелестную Лизбету на все время после обеда и на часть вечера.
Правда, еще оставалась невыясненной попытка опрокинуть сани ван де Верфа во время бега, но как знать, не найдется ли
Вскоре после возвращения молодых людей к гостям доложили, что ужин подан, и наступила минутная тишина. Ее нарушил Монтальво, выступивший вперед и во всеуслышание предложивший свою руку Лизбете.
— Ювфроу, моя спутница во время бега, окажите честь скромному представителю величайшего в мире монарха, — честь, которой, без сомнения, он сам воспользовался бы с радостью.
Таким образом все уладилось, так как, ввиду указания коменданта лейденского гарнизона на его официальное положение, его право первенства перед присутствующими, хотя и именитыми, но, в конце концов, все же не более, чем простыми лейденскими бюргерами не дворянского происхождения, уже не подлежало сомнению.
У Лизбеты, однако, хватило смелости указать на несколько взволнованную седую даму, обмахивавшуюся веером, будто на дворе стоял июль, и целиком поглощенную мыслью о том, окажется ли повар на высоте ожиданий благородного испанца, и проговорить:
— Моя тетушка!… — но дальше ей не пришлось продолжать, так как Монтальво тотчас же прибавил тихо:
— Конечно, тотчас последует за нами. Меня воспитывали в тех правилах, что наследница дома идет впереди всех прочих, каков бы ни был их возраст.
В это время они уже прошли в дверь, и было бы бесполезно протестовать. Вновь Лизбета почувствовала, что ей остается только покориться ловкому противнику. Еще через минуту они спустились с лестницы, вошли в столовую и очутились рядом во главе стола, на противоположном конце которого сели Дирк ван Гоорль и тетка Лизбеты, Клара ван Зиль, также родственница Дирка.
Пока слуги разносили кушанья, царила тишина, и Монтальво воспользовался ею, чтобы окинуть взглядом комнату, сервировку и гостей. Столовая оказалась красивой комнатой со стенами, выложенными германским дубом и, если не блестяще, то все же достаточно освещенной двумя висячими медными люстрами знаменитой фламандской работы, в каждой из которых горело по двенадцать свечей лучшего сорта. На буфетах стояли такие же медные канделябры. Этот свет дополнялся огнем большого камина, выложенного голубыми изразцами. Отражение огня играло и сверкало на многочисленных серебряных кувшинах и кубках искусной чеканки, украшавших столы и буфеты.
Общество носило такой же характер, как обстановка, — все было красиво и солидно: все, и мужчины и женщины, были люди богатые, получившие свое богатство от отцов или сами нажившие его честной и прибыльной торговлей, которая в то время постепенно сосредоточивалась в руках голландцев.
«Я не ошибся, — подумал Монтальво, рассматривая комнату и находившихся в ней. — Одно ожерелье моей маленькой соседки стоит больше, чем у меня когда-либо бывало в руках, и сервировка чего-нибудь да стоит. Ну, надеюсь, скоро, я получу возможность поближе познакомиться с их ценностью…»
После этого, набожно перекрестившись, граф с аппетитом принялся за ужин, вполне достойный его внимания даже в стране, известной роскошью яств и вин, а также аппетитом их потребителей.
Однако любезный капитан за едой не забыл разговора: напротив, увидав, что его соседка не в разговорчивом настроении, он обратился к другим гостям — мужчинам, касаясь различных подходящих тем. Среди гостей был также и Питер ван де Верф, победитель в беге, и против его подозрительной, осторожной сдержанности графу пришлось направить огонь всех своих батарей.
Прежде всего он поздравил Питера и очень серьезно пожалел себя так как действительно бег стоил ему такую сумму, которую он едва ли мог бы выплатить. Затем он похвалил серого рысака и спросил, не продается
ли он, предлагая как часть уплаты своего вороного.— Добрый конь, — сказал он, — однако имеет кое-какие пороки которых я не стал бы скрывать, если бы пришлось назначать ему цену. Например, менеер [73] ван де Верф, вы, может быть, заметили, в какое неловкое положение он поставил меня к концу бега? Есть вещи которых он всегда пугается, и в том числе он боится красного плаща. Не знаю, видели ли вы, что на валу около рва вдруг показалась девушка в красной шубе. Лошадь сейчас же шарахнулась в сторону, и можете представить, что я испытал в эту минуту, когда того и ждал, что сани мои опрокинутся, а в них ведь сидела ваша прелестная родственница. Кроме того, я таким образом чуть не лишился всех своих шансов на выигрыш, потому что обыкновенно, испугавшись, вороной начинает упрямиться и не хочет идти дальше.
[73] Менеер — мой господин (голл.).
У Лизбеты захватило дух, когда она услышала это объяснение. И действительно, ей вспомнилось, что возле них показалась девочка в красной шубе и лошадь отшатнулась, как будто в самом деле испугалась. Неужели капитан действительно не намеревался опрокинуть «барсука»?
Между тем ван де Верф отвечал, как всегда не спеша. Он, по-видимому, принимал объяснение Монтальво. По крайней мере, он сказал, что также видел девушку в красном, и выразил удовольствие, что все обошлось благополучно. Что же касается предлагаемой сделки, то он с удовольствием принял бы ее, так как серый, хотя и хороший конь, но стареет, а вороной — одна из самых красивых лошадей, каких ему приходилось видеть. Но тут Монтальво, в действительности не имевший ни малейшего желания расстаться со своим ценным бегуном, по крайней мере на таких условиях, переменил разговор.
Наконец, когда мужчины — а женщины и подавно — насытились, а прекрасные фламандские кубки уже не в первый раз искрились лучшими рейнскими и испанскими винами, Монтальво, воспользовавшись наступившей паузой, встал и заявил, что просит позволения воспользоваться привилегией иностранца между гостями, чтобы предложить тост за своего соперника в сегодняшнем беге Питера ван де Верфа.
Все присутствовавшие с радостью приняли предложение, так как все очень гордились успехом молодого человека и многие выиграли, держа пари за него. Выражения одобрения еще более усилились, когда испанец начал свою речь с предмета, в котором все присутствовавшие были компетентными судьями, — с красноречивой похвалы выдающимся качествам ужина. Редко ему приходилось, — уверял он всех, и особенно почтенную вдову ван Зиль, кулинарная слава которой, по его словам, долетела до самой Гааги (при этом комплименте вдова вспыхнула и принялась так усердно обмахиваться веером, что опрокинула кубок Дирка, облив его новый камзол брюссельского покроя), — редко приходилось есть столь вкусно приготовленные кушанья и пить такие изысканные вина даже при дворах королей и императоров, папы и его архиепископов.
Затем, переходя к главному предмету своего спича, ван де Верфу, он поднял бокал за него, за его сестру и лошадь, выражаясь самыми подходящими изысканными оборотами, не впадая в преувеличение. Он откровенно признался, что поражение было для него горько, так как все солдаты гарнизона надеялись видеть его победителем и могли держать пари за него на суммы, превышающие их средства. Также, при случае, он во всеуслышание повторил историю девушки в красной шубе. Затем, понизив голос, более спокойным тоном он обратился к «тетушке Кларе» и «дорогому хееру [74] Дирку», говоря, что должен извиниться перед ними обоими за то, что так безрассудно долго задерживал ювфроу Лизбету сегодня после бега. Когда они узнают, в чем дело, они, безусловно, не станут больше порицать его, особенно если он скажет им, что это отступление от общепринятых правил было вызвано желанием спасти человеческую жизнь.
[74] Хеер — господин (голл.).