Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона

Отторжение налаженного уклада и старых, казавшихся такими прочными, связей даже начало доставлять удовольствие, хоть и ощущался в том мазохистский привкус.

Публичные собрания, советы, секции, выборы-перевыборы с их сварами, президиумом, фуршетом — со всей этой белибердой было покончено навсегда. Юбилеи, приемы, презентации — к черту! Вместе с облегчением пришло осознание личной свободы.

Нежданный звонок заставил его внутренне вздрогнуть.

Отбросив дощечку, на которой привык писать, полулежа устроившись на диване, Ратмир бросился в кухню, где висела американская трубка с кнопочным набором.

— Это квартира господина Борцова? — откликнулся на короткое «да» незнакомый женский голос.

— Слушаю вас.

— Могу я переговорить с Ратмиром Александровичем?

— Это я.

— Добрый день, Ратмир Александрович, вас беспокоят из телевизионного агентства «Зенит». Сейчас соединю с Петром Ивановичем, генеральным директором.

Пока соединяли, Ратмир невольно прислушивался к неразборчивому гомону, прорезаемому выкриками и смехом. Он впервые слышал об этом агентстве и, тем более, о его генеральном директоре. И вообще терпеть не мог манеры звонить через секретаршу. Милостью судьбы они остались в той, прошлой жизни: те главные редакторы, министры, секретари ЦК. Что же до нынешних… От них уже ничего не зависит. Тем смехотворнее выглядят номенклатурные потуги расплодившихся, как как кролики, гендиректоров, всяческих президентов и самозванных академиков неведомых академий. Хамская спесь, замешанная на прирожденном лакействе. Не уважают ни других, ни себя. И то, что так называемые «новые русские», а этот Петр Иванович определенно принадлежал к их когорте, так живо и жадно переняли блеск и нищету прежних хозяев, не внушало оптимизма насчет торжества демократии. К обращению «господ™» либерально мыслящий Ратмир тоже не мог привыкнуть, хотя как должное воспринимал «мистер» и «сэр».

Пауза затянулась, и он уже готов был повесить трубку, как она ожила бодреньким дискантом.

— Приветствую вас, Ратмир Александрович! Как живем-можем в наше трудное время?

— Как можем, так и живем, — отчужденно ответил Ратмир. — Чем могу быть полезен?

— Мы к вам по поводу вашей книжки… Тут поступило предложение из США насчет телевизионного фильма. Вы не против?

— Какой именно… книжки? — поежился Ратмир.

Он бы никогда не позволил себе выразиться подобным манером о чужом произведении, как не употребил бы слово «творчество», говоря о себе самом. И то, и другое — пренебрежение и гордыня — свидетельствовали не только о дурном воспитании. Плохо организованная речь, чем страдало подавляющее большинство политических деятелей, объективный показатель весьма посредственных ресурсов головного мозга.

Уйдя в себя, Ратмир невольно пропустил мимо ушей нудные пассажи заправилы «Зенита». Основная суть, впрочем, вычленялась элементарно: «юридическая сторона»… «не для телефона»… «с глазу на глаз».

— Хорошо, приезжайте завтра, где-то между одиннадцатью и часом, — поспешно сказал Ратмир, воспользовавшись паузой. В приципе он мог бы назвать любое другое время, но как вышло, так вышло. Все равно ничего не получится. Ему не везло с частным бизнесом. Попадались в основном невежественные пустозвоны, а то и просто мошенники. Договор, заключенный с украинским товариществом «Сокол» на издание собрания сочинений, исчерпал себя на втором томе. Денег, как водится, не заплатили. Авторское право приказало долго жить вместе с Союзом.

Разумнее всего было бы сразу отшить, но не позволила врожденная деликатность.

Ратмир попытался вернуться к незаконченной фразе, но так и не смог вспомнить, как намеревался ее завершить. Рабочее настроение улетучилось. Он включил телевизор, прослушал известия, от которых стало еще тягостнее, и, чтобы занять себя, начал разбирать книги. Отперев закрытую полку, где хранились сочинения мистиков, вроде Мейстера Экарда и Сведенборга, он перелистал, выискивая особо примечательные места, несколько томиков. Устремленные глубоко внутрь мысли не позволяли сосредоточиться, и отмеченные закладками страницы показались невыносимо скучными. Взяв стремянку, он полез на самый верх и, перебрав добрый десяток пыльных фолиантов, остановился, наконец, на «Пемандре» Гермеса Трисмегиста, редком экземпляре, отпечатанном в Армении ничтожным тиражом. Сентенция насчет духов, обнимающих своими кругами чувственный мир, пробудила цепь ассоциаций, которая пошла ветвиться, захватывая внешне далекие, но изначально родственные понятия: «Плерома», «София», «Олам», «Великая пустота», «Логос». Боясь упустить нить, Ратмир устроился на диване и торопливо черкнул несколько ключевых слов. Неожиданное развитие темы настолько увлекло, что он провозился далеко за полночь. Ощутив приступ голода, отправился на поиски, хоть и знал доподлинно, что кроме пары яиц в холодильнике ему ничего не светит. Тем не менее, посчастливилось отыскать окаменевший ломоть лаваша и кусок пожелтевшего масла в серебряной обертке. Утонченный гурмэ, Борцов умел и когда-то даже любил готовить. Однако предоставленный самому себе, обленился, пробавляясь тем, что подвернется под руку. Молоко, хлеб и картошка стали его каждодневной снедью. Изредка он разнообразил ее связкой бананов или баночкой консервированной кукурузы. В ларьке рядом с домом можно было найти фрукты, не виданные прежде в Москве: манго, кокосы, нежно-розовые клементины. Прожив в тропиках общим счетом без малого три года, Ратмир равнодушно взирал на редкостные деликатесы, но не пропускал случая взять папайю и авокадо.

Он все реже покидал дом, суеверно стремясь не отрываться далеко и надолго. Так, выбегал раз-другой на неделе, когда кончались продукты. Запасаться на более долгий срок явно не стоило: хлеб покрывался зелеными пятнами, а молоко прокисало.

Сузился круг общения, а вместе с ним — и личные потребности. Театры, концерты, выставки, рестораны тем паче — все осталось в том далеке, где, бледнея в молочном тумане, таяли дорогие черты. Множественность бытия сжималась в черную точку, от которой, как в упражнениях по трансцендентному погружению, нельзя было повести взгляд.

«Яблочко мишени, где засчитывается одна десятка, — сверкнула, вызвав легкий озноб, аналогия. — Все прочие круги — «молоко».

Надо было что-то решать…

«Молоко» мишени и «молоко» тумана навеяли рбраз тривиальнейшего литрового пакета. Материализовать его, к сожалению, не удалось. Холодильник, из солидарности с хозяином, следовал путем «Великой пустоты».

Бренная плоть грубо напомнила о себе.

Недолго думая, Ратмир размочил краюху под краном и сунул ее в коротковолновую печь, затем вылил в поллитровую банку содержимое обоих яиц, добавил масла, слегка подсолил и опустил непритязательный сосуд в кипящую кастрюлю Вскоре масло растопилось, мутный белок пополз облачными завитушками и получилось изысканное блюдо. Остаток масла пошел на поджаривание набухшего сухаря. Недоставало только зеленого горошка.

Ратмир уснул, не выключив лампу, с раскрытой книгой Апулея в руках. Он очутился на пустынных улицах незнакомого города и долго блуждал по глухим закоулкам, пока не выбрался на широкий простор, где, озаряя ночь, били огненные струи фонтана. Коронованная Кибела на колеснице, влекомой парой львов иберрийских, предстала пред ним, как Венера пред Луцием, превращенным в осла. Разноцветные блики играли на ее высоком челе, одухотворяя холодный мрамор.

Как слезы нечаянной радости и вечной скорби, стекала в кипящую чашу живительная влага.

Уходящая за ночной горизонт память успела шепнуть про Мадрид и «Plaza del Cebeles». [35] В раздвоенности вещего сна он помнил о том, как сидел под оливами римского форума, глядя в темную яму, где лежали разбитые камни храма Фригийской богини. Помнил, как спешил, оказавшись в Мадриде, на эту площадь. Как просил остановиться, когда ехал в аэропорт по грохочущей Алькала. И Великая Мать обещала всякий раз новую встречу. Сбросив оковы причин и следствий, он уносился по спирали магнитных линий в тот единственный город, где в игре превращений перемешались улицы всех городов: Мадрида, Харькова, Нью-Йорка и Мекки. Памятники, храмы, небоскребы, лачуги — россыпью кубиков разлетелись они в сумеречных плоскостях запредельности. И не сложить в единое полотно фрагменты рисунка на гранях, не составить хотя бы словечко из букв.

35

Площадь Сибелис (Кибелы).

Ратмир задыхался, пытаясь разобраться в хаотическом скоплении стен и ландшафтов. Где-то там — за паутиной стритов, авенид и гассе, за стальными фермами, переброшенными через морские заливы, бамбуковыми мостами зачумленных клонгов, ждала его Ника. Нужно было только определиться в координатах потустороннего зазеркалья. Высмотреть тайное место в нагромождении глетчеров и песков, в калейдоскопе чердаков и подвалов. Колотилось сердце, наполненное неизбывной тоской, подсказывало, что она где-то здесь, где-то совсем рядом, в одном мгновении полета.

И когда участившиеся толчки уже рвали сонные артерии и яремные вены, в воспаленном мозгу беззвучно сложились слова: «Veni, Eligor, in virtute immortales Eloim».

Ратмир пробудился, ощущая изнуряющие толчки аритмии и головную боль. Тошнотворное чувство безысходности захлестнуло его, не давая опомниться, но сразу, резанув холодным дымом рассвета, пришло осознание беспощадной реальности.

Не изменить, не примириться. Выход напрашивался сам собой и кажущаяся доступность его позволяла вставать по утрам и покорно плыть по течению Сантаны.