Собрание сочинений в 19 томах. Том 2. Сильные мира сего

Директор немедленно принял Изабеллу.

– Не понимаю, сударь, – сказала она, – зачем вы меня сюда пригласили. Мой муж умер два года назад, не оставив родственников. Он был последним в роду. По-видимому, произошла какая-то ошибка, и, должна сознаться, ошибка, для меня весьма неприятная.

– Я все знаю, сударыня, я все знаю, – поспешил ответить директор. – Мы уже наводили справки, и как раз потому-то…

Директор дома умалишенных был плотный мужчина. На цепочке от часов вместо брелоков у него болтались знаки масонской ложи, держался он подчеркнуто любезно. Но когда говорил, то собеседнику казалось, будто он диктует письмо.

– Столкнувшись с упорством одного из наших пациентов, который до этого на протяжении нескольких недель симулировал потерю памяти, а теперь упрямо именует себя Оливье Меньерэ, я был вынужден просить вас, хотя и понимал, как вам это должно быть неприятно со всех точек зрения, приехать сюда, чтобы посмотреть на этого человека, а затем, если вам что-либо известно о нем, поделиться с нами вашими сведениями. Должен вас предварить, – продолжал директор, – что вы, возможно, вовсе и не знаете его. Быть может, это один из случайных знакомых вашего мужа, какой-нибудь его бывший поставщик или даже человек, с которым он ни разу в жизни не разговаривал. Люди, пораженные старческим слабоумием, зачастую присваивают себе чужие имена, не руководствуясь при этом никакими логическими соображениями… Для нас остаются скрытыми причины, по которым тот или иной больной выдает себя за какого-нибудь другого человека. Я попрошу старшего служителя проводить вас.

Старший служитель, бывший сержант колониальных войск, носил фуражку набекрень; его белый халат был распахнут, чтобы каждый мог полюбоваться украшавшей грудь розеткой военной медали. С круглого как луна лица этого сорокалетнего мужчины смотрели маленькие глазки с набухшими веками, а по тому, как он покачивал жирными бедрами, в нем угадывалось нечто извращенное. В свое время он был, наверное, довольно красив. Кто знает, что именно заставило его сделаться служителем в сумасшедшем доме, хотя, судя по всему, это занятие его вполне устраивало.

– Мы пройдем дворами, – сказал он.

Отперев какую-то дверь, он пропустил вперед посетительниц, а затем снова старательно повернул ключ в замке.

Изабелле почудилось, будто она провалилась в темную яму.

Тут уже не было цветов. Высокие мрачные стены, напоминавшие стенки колодца, устремлялись вверх; изредка попадались одинокие, печальные деревья, на которых даже не распустились почки. Туман и тот казался здесь более густым, более серым, более давящим.

Дорогой Изабелле и госпоже Полан не раз попадались маленькие старички в костюмах из грубого синего сукна; на головах у них красовались огромные береты, придававшие им одновременно инфантильный и комический вид. Несчастные медленно брели только им одним ведомыми путями ада, тщетно ища выхода из вечного изгнания, именуемого старостью, из заточения, в котором томились их тело и ум. Согбенные, надломленные, съежившиеся, они тяжело волочили ноги по усыпанным гравием дорожкам и поражали каждого встречного прежде всего своей хрупкостью. Приближаясь к смерти, они как бы вновь обретали детский облик.

Некоторые неподвижно стояли, прислонясь к стене или к дереву, и словно прислушивались к тому, как их собственное прерывистое дыхание отмечало неумолимый бег времени. Подобно людям, которые уже долгие годы с тупым упорством прислушиваются к призрачным шагам, приближающимся издалека, они пристально оглядывали каждого человека, появлявшегося во дворе, и не отводили от него взгляда, становясь все более возбужденными и тревожными по мере того, как он подходил к ним; они пристально смотрели на посетителя до тех пор, пока тот не покидал двор. Затем эти затворники медленно возвращались в прежнее положение и снова начинали созерцать пустоту.

Какой-то старик, на лице которого лежала печать вечной тревоги, судорожно теребил свое серое шерстяное кашне и ударял себя при этом в грудь коротким, нервным движением руки.

Другой уселся прямо на землю возле серого здания и бил в воображаемый барабан. Он превратил свой большой берет в некое подобие головного убора жандармов времен Второй империи. Он также не сводил глаз с обеих женщин, не переставая размахивать воображаемыми барабанными палочками, и непрерывно напевал:

– Трам-та-ра-рам… Трам-та-ра-рам…

Изабелла не решалась поднять глаза. Ее тошнило, она думала только о том, чтобы этот кошмар поскорее закончился. Но старший служитель не торопился. Криво улыбаясь, он медленно шел вперед какой-то покачивающейся походкой, как самодовольный хранитель музея, показывающий посетителям собранные в нем экспонаты. Он не скупился на объяснения:

– Молодые помещаются в другом крыле. Их нельзя держать рядом с впавшими в детство стариками, они избивают несчастных. Полагаю, вам вряд ли будет интересно их увидеть. Что?.. В таком случае не пугайтесь, сейчас мы пройдем мимо помещения, где содержатся буйные.

Дверь. Еще одна дверь. По мере того как Изабелла продвигалась вперед, она все отчетливее слышала чей-то вой, жалобный, пронзительный, истошный; в нем, казалось, слились воедино различные крики, волчьи завывания, проклятия, стоны раненых животных, паровозные свистки, – и вой этот уносился вверх, к серому небу. Буйнопомешанные содержались в огражденных решетками двориках. В этих несчастных уже не было почти ничего человеческого. Охваченные яростью безумцы походили на бешеных животных, непонятным образом очутившихся среди людей; некоторые из существ, заключенных за решетками, напоминали человекообразных обезьян. Утратив человеческий разум, они именно в силу этого оказались на более низкой ступени развития, чем животные, никогда им не обладавшие.

При виде посетительниц, точнее при виде Изабеллы, их неистовство еще более возросло; молодая женщина словно притягивала к себе взгляды безумцев, и они разражались дикими воплями. Некоторые из одержимых бросались к решеткам и яростно сотрясали их, прижимая к ним искаженные гримасой лица. Другие грозили кулаками; третьи раздевались.

Вокруг стоял острый запах псины.

Внезапно Изабелла с поразительной отчетливостью вспомнила, как однажды в такой же вот серый денек она прогуливалась под руку с Оливье по дорожкам Зоологического сада; ей почудилось, что где-то здесь снова звучит голос мужа, чье имя послужило причиной того, что она явилась в этот ад. Оливье сказал тогда: «Да, конец животных не многим веселее, чем конец людей».

И она вновь мысленно увидела Оливье: глаза у него вылезали из орбит, кровь фонтаном била из горла, заливая ей лицо; в следующий миг сознание Изабеллы пронизала мысль, что он, быть может, не умер и находится в одной из этих клеток.

В таком аду все казалось возможным, прошлое теряло свою определенность и становилось зыбким, как сон. В чем могла она быть уверена? Какое из ее воспоминаний могло служить надежным подтверждением того, что смерть Оливье не пригрезилась ей? Она почувствовала, что дурнота ее усиливается.

– Самое главное – понять, как с ними обращаться, – твердил старший служитель. – Надо сказать, что я в этом деле толк знаю. Ведь я несколько лет протрубил в колониальных войсках, это не шутка, а? Так что теперь… Сегодня они еще ведут себя довольно спокойно, – продолжал он, – но в полнолуние устраивают настоящий кошачий концерт. Да оно и понятно: чтобы знать, что такое луна, надо наблюдать ее, когда она поднимается над пустыней…

Он говорил о луне с каким-то странным выражением в голосе; вокруг его маленьких глаз собирались жирные складки, на губах играла рассеянная улыбка…