Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

— У господ Столбунцевых были? — спросил возница. — Ничего себе господа. Только на деревне говорят, что барин-то того, колдун, пожалуй. Да и о барышне слухи ходят… неблагонадежна!

— Почему же так? — спросил Масягин.

— Баба одна болтает, будто видела, как барышня над своим садом летала. Не ведьмачка ли, ась?

— Дура твоя баба! — ответил Масягин. — А если и летает, так, значит, святая. Понял, дядя?

— Скажете тоже! — обиделся мужик. — Святых из барышнев не бывает. Святые, ежели они из господ, только из монахиней которые старые, получаются.

И видно было, как мужик неодобрительно покачал головой Усищев же, наклонясь к уху друга, тихо прошептал:

— Ты знаешь, право, если она захочет, то сможет и летать. Я верю этому.

— Нашел Блерио! — усмехнулся Масягин. — Просто ты влюбился, и знаешь, как: наповал!

Возвратились друзья в Москву в одиннадцатом часу ночи. Несмотря на поздний час, столица шумела в странном и страшном оживлении: в этот день была объявлена всеобщая мобилизация. На всех устах было одно лишь слово: «Война, война, война!»

IV

Масягин ушел добровольцем на фронт в первые же дни войны. В тот день, когда их ждали в Отрадном, поехал туда один Усищев. Потом отправился воевать и второй Саша, и был он убит 11 октября под Новой Александрией, когда русские войска переходили через Вислу, чтобы затем отбросить врага до самого Кракова.

В следующем месяце ранили Масягина, уже офицера. И прислали лечиться в Москву. Тогда, в дни те, все московские газеты печатали фамилии прибывающих раненых, указывая, в какой госпиталь кто отправлен. Поэтому нет ничего удивительного, что в тот частный госпиталь на Большой Дмитровке, где лежал Саша Масягин, однажды пришла девушка в белой шубке и голубой шляпке колпачком.

Масягин не сразу узнал Глашу. Тише сияли глаза и уста улыбались грустно. Подошла к постели, застыла на секунду и вдруг, нагнувшись, коснулась губ навзничь лежавшего Масягина легким, как бы нематериальным поцелуем. И до самого Сашиного сердца прошел запах сладких духов «Сердце Жанетты». Села рядом на стул, чинная, грустная, такая красивая. Сказала:

— А маленького Саши вот нет. Жалко очень. И кому это было нужно — его убить?

— Я не знаю, — вздохнул Масягин. — Я ничего тоже не понимаю. Одно утешение: и меня убьют. Только это и снимает ответственность с остающихся жить.

— Да! — тихо сказала девушка. — И меня, и вас убьют. Всех! Да, да… папа говорит, что скоро начнется революция, и она будет самой ужасной из всех революций, которые когда-либо были. Папа никогда не ошибается.

Потом заговорили о другом.

Глаша, уже курсистка, — филологичка. Очень, очень увлекается курсами и много работает. И хотя было и странно, как это можно учиться на курсах, увлекаться ими и говорить о них, если «скоро всех убьют», но ни Масягин, ни Глаша этой нелепости не замечали.

Потом Глаша позвала Масягина в гости в Отрядное

— У нас всё, всё серебряное, сказочное. И на лапах елей снега вот столько! — Глаша развела руками. — Очень хорошо, и вам будет полезно для здоровья. И кроме того, там, у нас, именно у нас, — подчеркнула девушка, — я это отлично знаю, витает тень милого маленького Саши. Да, да, приезжайте к нам встречать Новый год! Обязательно!

Доктор обещал Масяшну разрешить ему завтра в первый раз встать, походить — трещина в голени уже срослась. До Нового же года оставалось еще две недели. И Масягин дал обещание.

— Но ведь мы еще увидимся!

И девушка ушла, оставив в вечереющей палате легкий, зовущий запах духов и тревожную грусть в глазах шести мужчин, лежавших на пружинных койках.

— Кто такая? — хрипло спросил сосед Масягина, штабс-капитан с пробитым мочевым пузырем, медленно умиравший.

— Так, знакомая одна.

— Славная барышня!

И капитан закрыл глаза. И долго видел Масягин, как желтые ноздри соседа раздувались, ловя еще веющий в воздухе томящий, влекущий и убивающий запах Глаши.

V

За Масягиным выслали на станцию сани, ужасно старомодные, но удобные. В них было положено много сена, и выздоравливающей ноге, которую Масягин так берег, было удобно.

Звонкое, морозное, безветренное утро. Когда выехали из первого леса и добрались до вершины холма, Масягин в память Саши велел старичку-вознице остановиться и вылез из саней. «Здесь полгода назад Саша сказал, что хочет поцеловать русскую землю. А теперь вот он сам… земля! Земля есть — в землю и уйдешь. Бедный, милый, милый! Ах, почему не меня убили?»

Масягин зажмурил глаза. Слезы, покатившиеся с ресниц на щеки, были так горячи на них, холодных.

— Вашбродь, а ведь отрадненская барышня к вам навстречу бежит!

От Столбунцевского березняка, размахивая палками, по снежной целине быстро бежала на лыжах маленькая фигура в белом в белой шапочке.

— Она! — сказал старик, опуская ладонь, прикрывшую глаза, как козырьком. — Способная барышня. А ну, залезай, вашбродь.

Лошади рванули, и под звон поддужного бубенца понеслись сани навстречу белой фигурке, что-то радостно кричавшей.

VI

Весь день прошел в какой-то значительной тишине. Она исходила от сада, белого от снега, шла от сердец, уже давших первую трещину, змеистую ниточку печали, еще сладкой, еще придающей пока всему вокруг лишь красивую певучесть.

Незаметно подошел вечер, синий, хрустальный. Зажгли керосиновые лампы, потом пришла ночь.

Старик-доктор читал в кабинете. Покашливал. Иногда на весь дом вскрикивал:

— Нет, этого не может быть! Не допускаю! Врешь, автор!

Масягин и Глаша поднялись наверх по скрипучей старой лестнице; полгода назад всходил по ней и Саша. В комнате с пианино топилась печь, и по стенам двигались полосы красноватых отсветов пламени. Масягину вспомнилась война:

— Вот так ходит по облакам зарево, когда горят деревни.

Сами зажгли лампу на высокой ножке, стоявшую в углу у софы.

В рамках на стене висели этюды обоих Саш: девушка в белом с букетом колокольчиков в руках. Глаша зажгла свечи у пианино и стала играть. От музыки стало хорошо на душе.