Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

II

Штаб корпуса квартировал в деревне Малая Георгиевка, находящейся верстах в двадцати к западу от Луцка, где помещался штаб Особой армии; к западу от штаба корпуса, верстах в десяти, были позиции 46-й и 3-й гренадерской дивизий. Двадцативерстный участок от Малой Георгиевки и до Луцка, тыл корпуса, охранялся постами и дозорами моей комендантской роты. На пространстве этого участка имелось несколько деревенек и хуторов, занятых артиллерийскими парками, учреждениями интендантства, обозными командами, госпиталями, а также краснокрестными и питательными отрядами Земгора и Пуришкевича.

В госпиталях были сестры, служили женщины также в Земгоре и у Пуришкевича. Снабженные соответствующими удостоверениями личности, эти дамы и девицы свободно передвигались в тылу корпуса. Кроме них к господам офицерам, как штабным, так и полковым, не так уж редко приезжали их молодые жены — у этих дам тоже были надлежащие удостоверения…

Сообщив моим молодцам о Золотом Зубе, я, конечно, в тот же день об этом забыл. Двое суток прошло совершенно спокойно, но на третьи, и уже тоже под вечер, меня опять потребовали к коменданту, причем писарь предупредил меня, сказав, что «их высокоблагородие сильно не в духах».

Я явился и тотчас же напоролся на неистовый крик и даже на топотанье ногами:

— Я вам покажу восемь червей! — завопил комендант, лишь увидел меня. — Это что же такое у вас происходит, а? Вы чем командуете, комендантской ротой или зубоврачебным кабинетом? Вы что такое натворили на всех корпусных дорогах?..

— Но, господин полковник, объясните, пожалуйста, в чем дело, — наконец нашел я возможность пролепетать. — Я не знаю, в чем я виноват.

— Не знаете? Вы не знаете, что у вас на постах происходит, а уже из штаба армии телефонируют и смеются… Возмущаются!.. Супруга командарма в форме сестры милосердия поехала в госпиталь 46-й дивизии и напоролась на одного из ваших дураков… — И что же, господин полковник? — чувствуя, что у меня слабеют ноги, прошептал я. — Что же случилось?

— А вот что!.. Супруга командарма с одной из сестер отправилась прогуляться по дороге, и дозор от вашей роты остановил обеих!

— Но ведь дозор имел право это сделать, господин полковник!

— Да, но ваши идиоты заставили дам раскрыть рты и чуть ли не пальцами лезли, ища золотых зубов! А у супруги командарма как раз вставная челюсть… Позор!.. Возмутительно!.. Дама вне себя… И всё вы! Почему вы не изволили, поручик, исполнить моего приказа — не шуметь, не делать глупостей?.. А? Почему вы ослушались? Почему вы так глупо вылезаете вперед и заставляете краснеть за свои поступки весь штаб корпуса?

Он орал на меня еще минут пятнадцать. И я молчал. Я, конечно, был виноват в том, что надлежащим образом не инструктировал моих молодцов, и должен был теперь покорно выслушивать брань коменданта. Но, накричавшись до полного побагровения, он наконец утих, видимо, обеспокоившись за свое сердце.

Упав на стул, он махнул мне рукой по направлению двери.

— Ступайте! — прохрипел он. — Объявляю вам строгий выговор. И чтобы сейчас же прекратить эти зубоврачебные глупости, иначе я подам рапорт о вашем несоответствии и об откомандировании вас в полк.

Я повиновался, чтобы сейчас же броситься в землянки роты и там, в свою очередь, в пух и прах разнести моих «дантистов». В роте, к ужасу своему, я выяснил, что мое краткое сообщение и наставление солдатами действительно было понято как право их осматривать зубы у всех попадавшихся им женщин, если они следовали по тыловым дорогам без военных спутников, и, стало быть, можно было ожидать поступления дальнейших жалоб и возмущений.

Что мне было делать, несчастному? Утопающий хватается за соломинку: я приказал оседлать коня и в сопровождении вестового поскакал по госпиталям, чтобы предупредить возможность поступления жалоб.

III

Недели через две после всего этого из штаба корпуса приказали мне произвести дознание по какому-то делу, помнится, уголовному. По ходу следствия надо было допросить одну из местных жительниц, крестьянскую девушку, проживающую в глухом углу нашего корпусного тыла.

Деревенька, в которой жила свидетельница, находилась за обширным лесом, принадлежавшим какому-то польскому графу.

Вот в один из дней, поутру, я и отправился в нужное мне место. На этот раз, так как стоял жаркий июль и путь был неблизкий, я поехал не верхом, а в экипаже, в двухместном драндулете. До леса от Новой Георгиевки было верст шесть или восемь, и наконец мы под полуденным зноем добрались до его опушки и въехали в тенистую аллею лесной дороги.

Говорить ли о том, как приятно после солнцепека оказаться в лесной душистой прохладе, среди протяжного шума ветвистых, могучих деревьев? Давно уж я не бывал в лесу, давно не леживал на прохладном, влажном мхе, давно не слышал щебета птиц… А тут, на этой лесной дороге, точно и войны нет и никогда не бывало, точно я в Серебряном Бору под Москвой…

И я велел моему Полину остановиться, — Полин был мой денщик, я его взял с собою в поездку.

Полин Степан Парфеныч — худенький мужичишка из-под Владимира, но с пышными усами, которые он носил а-ля Вильгельм, чем почему-то ужасно возмущал коменданта, — возражений на мое приказание не сделал, хотя возражать любил и, по правде сказать, обычно мне на пользу.

— Так точно! — сказал он. — Нам ведь не на пожар, а лесные воспарения понюхать надо. Тпру ты, черт! Полежите, ваше благородие, отдохните. А я повозку с лошадкой за кусты уведу, пусть и конь пощиплет чего ему надобно.

Я сошел с дороги и лег в густой прохладной тени за кустом ольхи. И только лег, как от запахов лесных, от прохлады и от протяжного шума ветровой волны, несущейся по верхушкам деревьев, мною стали овладевать томность и дрема. Так хорошо было лежать, наслаждаться полным покоем, молчать, слушать, думать, что я с трудом принудил себя ответить Полину, когда он крикнул мне, что в лесу грибы и он пособирает их.

— Славную поджарку соорудим в деревне, — пообещал он. — Со сметанкой, ваше благородие!

— Ладно, собирай, — и я опять погрузился в дрему.

Не помню, сколько времени я так лежал, сколько его прошло, когда мое ухо уловило неподалеку от себя хруст валежника. Кто— то шел на меня и вдруг остановился; постоял с полминуты и пошел назад — ибо хруст возобновился, но стал затихать.

«Это Полин, собирая грибы, набрел на меня и, думая, что я сплю, и не желая будить, пошел назад, — вяло подумал я. — Но уже пора ехать дальше, довольно валяться!» — и я, сев на землю, закричал по направлению затихшего хруста:

— Полин!

— Я, ваше благородие! — тотчас же ответил он, но совсем не оттуда, где, как думал я, он должен был быть. — Отдохнули? я грибов уйму насобирал: и боровики, и подосиновики — какого угодно сорта… Расчудесная поджарка выйдет.

И он вышел ко мне.

— Ты не подходил сюда?

— Никак нет, не подходил.

— А кто же тут валежником хрустел?

— Да кому же тут хрустеть? Разве зверь, барсук, скажем. Лес глушущий, ваше благородие.

— Ну, черт с ним. Поехали!