Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

На белобровом латышском лице — ужас.

— Коли! — кричит Стива Володе. — Штыком его!..

Володя рывком относит свою винтовку назад, чтобы затем послать штык вперед в белый живот врага. На лице латыша мольба. Он поднимает руки вверх, моля о пощаде. Окончательно падают штаны!

И милому мальчику Володе вдруг становится смешно. Разве можно убить такого?

— Ну его к черту, — кричит Володя приятелю. — Пусть живет.

Город позади. Мальчики спасены. Но здесь им надо расставаться — отсюда дороги разные. Каждый теперь будет пробираться домой своим путем.

Стива забирается на сопку и, отдыхая после подъема, смотрит на дорогу, по которой уже без оружия — винтовка брошена — идет Володя. И вдруг Стива вскрикивает: из кустов выскакивают два красноармейца и бросаются к Володе.

Тот останавливается и поднимает руки вверх.

Сердце у Стивы стучит отчаянно.

А там происходит следующее. Сначала, увидав подбегающих к нему врагов, Володя не очень испугался их направленных на него штыков. Он подумал: «Отговорюсь». Действительно, улик ведь никаких. Кто и как докажет, что он повстанец? И он спокойно остановился и поднял руки вверх.

И вдруг до синевы побледнел, вспомнив: «У меня в кармане осталась обойма с патронами!»

Это было смертью. А красноармеец уже подходил, чтобы обыскать подозрительного юношу. Он положил винтовку на локтевой сгиб левой руки и вытянул правую руку. Другой, позевывая, ждал. Оба не были настороже — встреченный парень держал себя покорно и спокойно.

И в душе Володи родилось никогда до сего времени не испытанное — великое презрение к жизни и смерти. «Дрожать? — надменно подумал он. — Нет!» Всё дальнейшее произошло молниеносно. Стива с вершины сопки видел всё превосходно. Винтовка красноармейца, собиравшегося начать обыск, оказалась в руках Володи. Сверкнув на солнце штыком, она метнулась вперед в уставном выпаде. Игла штыка впилась в грудь врага. Враг упал. Другой в ужасе бросился бежать. Приклад винтовки поднялся к Володиному плечу. Винтовка крикнула. Враг упал.

VI

Четыре дня мальчики скрывались в лесу. Малое количество хлеба, имевшегося при них, давно уже было съедено. Голод стал нестерпим.

Стива несколько раз плакал, не стыдясь друга. Володя крепился, стискивая зубы, молчал.

И сегодня он сказал:

— Выход один — в риске. Слушай меня. Мы сейчас с тобой пойдем в наш кадетский лагерь. Там наш корпусной комиссар…

— Контрабасист?

— Да.

Маленькое отступление. В кадетском оркестре не нашлось желающего играть на геликоне, этой огромной трубе. Так уж случилось. И по вольному найму нашли контрабас, который заменил геликон. Музыкант был неплохим парнем. Революция сделала его комиссаром корпуса.

— А он не выдаст? — спросил Стива.

— Не думаю. Зачем? Он не коммунист и всегда к кадетам относился хорошо. Я думаю, что он даст нам удостоверения, что мы всё время восстания находились в лагере…

— А… вдруг?

— Надо рисковать. Завтра мы не будем уже иметь сил даже доплестись до нашего лагеря!..

И, как всегда и во всем, Стива подчинился другу.

Через несколько часов ребята были уже в бараке комиссара корпуса. Комиссар кушал жареного поросенка. Перед ним стояла наполовину пустая уже бутылка с казенным вином. Честно скажу, прежде чем приступить к разговору, кадеты разгромили комиссарского поросенка! Контрабасист только глаза раскрыл.

Потом Володя приступил к делу.

— Сидор Карпыч, — сказал он. — Мы того, то есть я со Ставкой, мы твоих краснозадых били!

Комиссар немедленно возмутился.

— Цыц! — закричал он. — С каким это пор, щенок, краснозадые стали моими? Не мне ли директор корпуса обещал дать первый чин? И дал бы, если бы не революция. А ты этак неладно выражаешься!

И оба парня поняли, что дело их будет «обтяпать» легко.

И обтяпали. И, отдохнув в лагере, благополучно возвратились домой. Представьте же, дорогой читатель, радость их матерей. Ах, об этом нельзя писать прозой! Разве что стихами. И не только матерей — не забудьте и о Зое.

Однако на другой же день Володю вызвали в Чека.

Черномазая следовательница, с глазами как два буравчика, сказала кадету:

— Вы член белой боевой организации и участвовали в восстании. Оправдывайтесь, если можете. Ну?

— Могу, — ответил Володя и протянул чекистке удостоверение Сидора Карпыча. В документе было сказано: «Такой-то с такого-то и по такое-то число июня безотлучно находился в лагере и в контрреволюционном восстании не участвовал».

— Н-да! — разочарованно протянула черномазая. — Вот какое дело. Жаль! Не придется вас расстрелять.

— Время терпит, не отчаивайтесь, — любезно ответил хорошо воспитанный Воля.

— Такой молодой и такой уже сукин сын, — неопределенно отозвалась чекистка. — Ну, черт с вами, идите. Дежурный, проводи!

Звякнула винтовка. Вставая; Володя поднял глаза на конвоира. И обмер. Перед ним стоял и улыбался тот самый латыш, которого они со Стивой повстречали, покидая город. Как сейчас, вспомнил Володя вопль ужаса в этих голубых глазах и — ах, как это было смешно! — спущенные на колени брюки.

«Выдаст или нет?» — екнуло сердце.

Глаза латыша смеялись.

— Ну, — сказал он. — Вставай

Володя встал и подумал: «Пропал… Совсем пропал!»

Латыш шел первый, Володя за ним. Вышли из Чека. «Неужели не выдаст?» Латыш обернулся к Володе.

— Ступай…

— Глаза латыша смеялись. И — ни слова!

* * *

Через неделю Володя и Стива были уже в отряде атамана Семенова.

КОЛЬЦО ЦЕЗАРЯ [27]

I

В записках Цезаря о галльской войне, написанных, как знает каждый, с простотой и ясностью, свойственной великому автору их, есть одно темное место. Это там, где Цезарь говорит о завоевании им свевов… Вы помните удивительный эпизод спасения укрепленного лагеря римлян, осажденного свирепыми свевами, этим воинственнейшим из галльских племен?

Это место как-то не вяжется с общим ультрареалистическим тоном записок. На фоне трезвой повествовательной прозы это место словно пятно, нанесенное чужой кистью, — вы помните намек как бы на некое чудо, спасшее лагерь, упоминание о каких-то существах, метавших гром и молнию?.. Некоторые из толкователей «Записок» склонны даже считать это место за добавление позднейшего переписчика.

27

Кольцо Цезаря. Р. 1938, № 34. В начале рассказа стоит ссылка на первую книгу «Галльской войны» Юлия Цезаря: нечто подобное мы находим в главе 51-й, где малочисленный отряд римлян действительно сыграл решающую роль в разгроме войска свевского конунга Ареовисты, однако намека «на некое чудо», спасшее римлян, в достоверном тексте «Записок цезаря» нет. Рассказ фантастический: на помощь римлянам приходит 1-й Омский добровольческий полк (армии Колчака) под руководством «центуриона» подпоручика Василия Казанцева; полк наступал на Ялуторовск, а попал в Галлию. Однако Василий Казанцев (см. прим. к стихотворению «Встреча первая» из сб. «Без России»), судя по всему, благополучно жил в Харбине, и, возможно, под этим псевдонимом описывает Несмелов того самого боевого друга, убитого под Тюменью, чью фамилию взял в качестве псевдонима уже во Владивостоке. Преториум — в данном случае походная резиденция Цезаря. Примипил — самый высокий по рангу центурион легиона. Турма — подразделение древнеримской конницы, входившее в состав легиона; делилась на три декурии. Ауспиция — гадание авгуров, предсказание будущего по поведению птиц (полету, крикам, кормлению). По поведению голубей, считавшихся «царскими птицами», давали предсказания только царям. Паладаментум — надевавшийся римлянами в качестве военного облачения поверх туники длинный плащ, застегивавшийся на правом плече; правая рука оставалась полностью открытой, чтобы можно было свободно орудовать мечом или луком.

Но так или иначе…

Легиону, которым командовал сам легат, его любимейшему одиннадцатому легиону, грозила неминуемая гибель. Осада лагеря свевами вступала уже в тринадцатые сутки. Рвы и валы лагеря были окружены осадными башнями, искусству строения которых свевы научились у самих римлян. У осажденных иссякли запасы копий и стрел, их противоосадные башни были сожжены. Сожжен был преториум легата. На его пепелище угрюмо сидел Цезарь. Над ним, поникшим, на кедровом древке высился серебряный орел легиона. Хищные рубиновые глаза орла смотрели вперед, на свевов, на восток. Глаза его уже заалели от первых лучей зари. Серебряный орел ни о чем не думал. Цезарь же думал о неминуемой гибели легиона, которую принесет новый приступ врага.