Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Стихотворения

Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию Шефнера, людям приходится ворочать в детстве. Не потому ли выдержка, упорство, честность и вера в добро стали ключевыми качествами авторского характера в «Чаепитии на желтой веранде». Во всяком случае, именно этими качествами Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. «В том своем возрасте, — рассказывает он, — я делил людей только на злых и добрых... Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя...» И вновь Шефнер с детской непосредственностью всем человеческим доблестям предпочитает добро, хорошо зная, что оно должно уметь постоять за себя.

Унаследовав от предков стойкость характера, «некую протестантскую сдержанность, сухость», боязнь внешнего проявления чувств, Шефнер чужд сентиментальности, когда сталкивается с драматическими обстоятельствами жизни, требующими от него дальновидных решений. Недаром с малых лет сохранилось в нем, человеке сугубо штатском, уважительное — не наследственное ли? — отношение к казармам. В них видится ему «что-то прочное, надежное, верное — то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным», и еще — в них сквозит «отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому». В этом впечатлении, как в капле воды, — может быть, весь Шефнер, с его негромким, но непреклонным патриотизмом, сознанием внутренней самодисциплины, с его потребностью открывать за «мелким бытом» неведомые другим поэтические дали и горизонты.

...А детство — оно, что ни говори, было не только трудным, но все же золотым и чудесным! Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, — как лермонтовский «Парус», самое его любимое стихотворение, «самое таинственное в мире»!

Маленьким мальчиком Шефнер увидел однажды домашний лифт и был восхищен: «Ведь подниматься в лифте — это, в сущности, летать!» Движущийся экран кинематографа ошеломил его во сто крат сильнее! И уж совсем поразительно было осознать себя в какой-то момент Человеком Читающим, постигшим «одну из степеней человеческой свободы», когда даже какой-нибудь альбомный стишок, прочитанный самостоятельно, рождал в душе «ощущение грусти, простора, тревожной и светлой высоты и такую легкость, будто я, — вспоминает Шефнер, — раскачался на качелях — и вдруг на несколько мгновений повис под углом, вопреки закону тяготения».

И к тому же — с детства его невольно влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому «шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры»: он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло — и «время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете».

От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного «узенькими столбиками», стала завораживать Шефнера. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.

Память для Шефнера, без сомнения, — самое изумительное свойство человеческого разума, самое великое достояние природы! «Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо, — заявляет Шефнер. — Но память — это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими».

Слова эти иллюстрируют, наверное, главный художественный принцип писателя, — ведь и психологическая проза Шефнера, начиная с «Облаков над дорогой» (1949–1954), и его поэзия твердо опираются на фундамент личной памяти.

Так же, как, впрочем, и повесть «Сестра печали» (1963–1968), посвященная Великой Отечественной войне и ленинградской блокаде. «Сестра печали» не автобиографична в прямом смысле слова, но это тоже повесть-воспоминание: о грезах и надеждах юности, о романтической первой любви, о всенародной войне, которая так никогда и не кончилась для тех, кто был на ней убит, о трагических днях блокады и о долгожданной победе! Как и «Чаепитие на желтой веранде», эта баллада в прозе, кроме внешнего, событийного, имеет внутренний, лирический сюжет, восходящий к той же психологической основе, что и шефнеровская поэзия.

2

Первая поэтическая книга Шефнера «Светлый берег» была опубликована в предвоенном 1940 году. Сорок с лишним лет отделяют ее от изданного в канун семидесятилетия поэта сборника «Годы и миги», за который Шефнеру была присуждена Государственная премия РСФСР им. М. Горького в 1985 году. И все-таки несомненна их родственность, скрепленная постоянством истинного таланта. Даже при беглом прочтении нельзя не обратить внимания на подчеркнуто философский настрой и совсем ранних, и поздних шефнеровских стихов, на их, если угодно, «космический» лиризм, на неизменный авторский интерес к кардинальным проблемам бытия.

Шефнер со времен «Светлого берега» неоднократно подтверждал свою приверженность традициям русской классической лирики. С тридцатых годов, когда он участвовал в Объединении ленинградских поэтов, которых Тынянов за их ориентацию на классику полушутливо называл «архаистами», — с той ученической поры Шефнер искал на карте отечественной поэзии близкий ему материк, нащупывал путеводную нить своей литературной родословной. Первыми среди его пристрастий были Баратынский и Тютчев, но постепенно круг имен расширялся — и за счет предшественников, и за счет единомышленников-современников.

В 1980 году Шефнер заявил: «Для меня высоковольтная линия дореволюционной российской поэзии проходит через такие имена: Державин — Пушкин — Лермонтов — Баратынский — Тютчев — Бенедиктов (да, Бенедиктов!) — Фет — Некрасов — Анненский — Блок... Это сугубо личное мое убеждение, на котором стою, но которое никому не навязываю».

А еще раньше он прибавлял к этой линии Ахматову, Заболоцкого и — «неведомых поэтов будущего». Поэзия потомков всегда интриговала Шефнера и рисовалась ему обязательно поэзией мысли.

Поэтический фонд Шефнера велик и разнообразен, за десятилетия литературной деятельности им написаны сотни стихов, — и философская сосредоточенность неизменно отличает их.

...В «Светлом береге» можно было прочесть стихотворение «Детство» (1938), где поэт, как бы находясь на пороге безбрежного, прекрасного мира, возвещал:

И мы вглядываемся в звезды, Точно видим их в первый раз, Точно мир лишь сегодня создан И никем не открыт до нас...

Открыть мир заново — это ли не привычная юношеская декларация? А слова — «в нас до старости остается первозданная простота», — думал ли Шефнер, что они окажутся для него пророческими? Однако задавшись в «Детстве» — и в «Светлом береге» — целью: ощутить, как «в минуты большого счастья обновляется бытие», — молодой поэт, скорее интуитивно, но все же предугадал русло своих будущих творческих поисков. И пусть он не избежал поначалу посторонних литературных влияний, выбор был сделан.

Как охватить мир в его целостности? Как соотнести человека и Вселенную? Как завоевать свое место в мире? Эти вопросы уже тогда волновали Шефнера. И, чтобы ответить на них, он прежде всего устремлялся к природе, искал с ней согласия и единения, вслушивался в ее живое молчание и пытался приоткрыть завесу неведомого. Вникая в «тайный язык» природы, поэт в примелькавшихся, будничных пейзажах улавливал «неведомую дрожь существованья»; он слышал «щебет птичьих голосов в многозначительном молчанье еще безлиственных лесов»; замечал, как «в землю просочилась осень, когда земля еще цвела». Внимательным взглядом он был прикован к бесконечному круговороту жизни, с ее рождениями и умираниями, с ее извечными метаморфозами, и убежден: природа духовно вознаграждает всякого, кто в состоянии почувствовать ее скрытую гармонию, а торжествующая жизнь — сама по себе! — внушает человеку благоговение.