Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
Но этот… этот не похож на них!
«Зверь, — думалось белокурому. — Ясно: зверь и страшный враг. Или, может быть, рехнувшийся человек?»
— Ну, а если вас все же помилуют? — спросил он. — Ведь нам не надо вашей крови, мы не мстим. Если вам дадут право жить, что бы вы стали делать?
«И в самом деле, — подумал Сторожев, — если бы завтра меня выпустили и сказали: иди работай, то что тогда? Как жить?»
Вопрос этот был совсем новым для Сторожева, и ответа на него он найти не мог. Как жить в кругу людей, половина которых ненавидит его, а половина боится и сторонится?
Сторожев молчал.
Сергей Иванович и белокурый стояли, ожидая ответа.
На колокольне пробило десять часов.
Сергей Иванович вынул из портфеля два листа чистой бумаги, карандаш, очистил фитиль в фонаре.
— Мы уходим. Вот бумага, может быть, напишешь нам или семье. Прощай!
— Не усилить ли охрану? — выходя из амбара, шепнул Сергей Иванович белокурому.
— Ничего, — ответил тот. — Ты же сам говорил: лучше Лешки сторожа для него нет.
Скрипнула и хлопнула дверь. Уходили последние люди, которые связывали Петра Ивановича с миром и жизнью. Он вскочил с лавки, но тут же безнадежно махнул рукой.
К чему? Что сказать?
На полу около лавки валялась газета, ее уронил Сергей Иванович. Сторожев машинально поднял потрепанный лист, без интереса читал статьи, заметки, телеграммы.
Только в самом конце, в смеси мелочей потусторонней жизни упоминалось о Махно и Петлюре. Эти два имени, особенно имя Махно, были знакомы Сторожеву.
«Живы еще?» — мелькнула в голове усталая мысль.
И как-то сразу Сторожев забыл обо всем. Он выронил из рук газету и долго сидел, не думая ни о чем.
Глава двадцатая
Слух его уловил хрустенье за стеной; он тихо подошел к двери. Хруст стал слышнее — Лешка ел яблоки.
Петр Иванович вспомнил, что жена прислала яблоки ему, — Лешка сказал об этом еще по дороге из дому, а яблоки не отдал.
— Дай яблочка! — сказал он через дверь.
— А откуда они у меня? — резко ответил Лешка.
— Сам же сказал: жена мне прислала.
— Эва, хватился! Ребята почти все съели. Пяток остался, так впереди ночь целая. Тебе спать можно, а мне тебя караулить. Спать-то охота, а тут буду хоть яблоки грызть.
— Дай парочку, — попросил Сторожев.
— Парочку дам, — Лешка отпер дверь. — Ну, ешь напоследок, прощайся с яблоней.
Сторожев гневно, с силой хлопнул дверью и выругался. Лешка снова запер дверь.
Вспышка гнева облегчила тяжесть, давившую сердце, и освободила думы Сторожева от безразличия.
— Дай яблоки! — громко крикнул он. — Мои ведь, сволочь!
— Ты не шуми! Твои… Твоих теперь семь часов осталось. Ты бы лучше помолился, чем орать-то.
Лешка снова принялся резать ножом яблоки на ломтики, и снова захрустели на его зубах сочные анисы.
Семь часов… Стало быть, на рассвете
его расстреляют. Через семь часов прогрохочут выстрелы и оборвут его жизнь.Петр Иванович в первый раз по-настоящему, каждой клеткой понял, что через семь часов он исчезнет, умрет.
«Умрет!» — закричали кровь, сердце, разум.
По спине поползли мурашки, колени одеревенели. Страх, мелкий, противный, подступил к горлу, вызывая тошноту.
В боях он боялся, но по-иному, — спасая свою жизнь, крушил десятки чужих жизней. Да и смерть там могла прийти внезапно.
А теперь?
Теперь надо семь часов думать о ней, слышать, как ползет время, потом уйти из амбара, плестись куда-нибудь за село впереди вооруженных людей — врагов, стать против них и ждать мучительно долго, когда построится взвод, слушать команду и только тогда умереть.
Нет!
Сторожев, каких-нибудь полчаса назад не знавший, как ему жить, понял, что он ошибался.
Он хочет жить!
Конечно, жить…
Жить!
Жить и бороться — вот чего он хочет! Нет, он просто устал, но он жить хочет, и только жить!
Петр Иванович метался по амбару. Он то стоял на одном месте, что-то бессвязно бормоча, то садился и снова вскакивал, бегал от одного угла к другому, подходил к двери — за нею Лешка равнодушно грыз яблоки.
Его яблоки!
И вместе с огромной жаждой жизни поднималась новая волна ненависти в его душе.
«Там, за стеной, — думал Сторожев, — люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»
«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, — думал Петр Иванович. — И черт с ней, с семьей! Найду другую!»
«Вожди продались — и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» — вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.
Петр Иванович схватил газету и, лихорадочно комкая ее в руках, еще раз перечитал статью о Махно и Петлюре.
«Живы… Есть еще наши люди. Да и здесь остались! Это ничего, что они в другую шкуру нарядились. Это хорошо. Это хитро — так, значит, и надо. Пантелей-то Лукич, стало быть, башка человек! Ну что ж! Значит, надо выждать… «Притихни, — сказал Пантелей. — Притаись. Еще потребуешься!» Ну да, выждать, ну да, притаиться. Но где? Где спрятаться? Не в буераках же снова ползать голодным волком?»
«В чужие бы земли ушел!» — вспомнился вдруг ему совет Андриана там, на меже.
«Ну да, ну да, в чужие земли уйти! Идти день и ночь, ну да, идти день и ночь, — колотилась мысль. — Проберусь за рубеж, там не пропаду, примут, накормят!.. Вернусь, когда будет можно. И уж тогда-то сведем счеты…»
И снова встали перед ним бредовые картины расправы с врагами, снова ненависть овладела Сторожевым, ненависть и жажда жизни.
На колокольне пробило одиннадцать — глухой звон отрезвил Сторожева. До рассвета осталось шесть часов. За эти часы он даже с больной ногой уйдет верст за двадцать и отсидится в дальних глухих кустах, знакомых ямах, если не под силу будет идти.