Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

По дороге Карцев стал думать, что скажет жене убитого. Он не знал этого бойца: пока Карцев лежал в госпитале, тот, верно, прибыл с пополнением и вскоре был убит. Что сказать жене убитого? Но он ничего не мог придумать, он шел как в страшном сне, когда хочешь проснуться — и не проснуться, хочешь крикнуть — и не закричать. Так он дошел до нужного ему дома, отыскал квартиру.

— Мне к Мухиной, — сказал он, когда какая-то женщина открыла ему дверь.

Оказалось, что это и была Мухина. Видно, она только что вернулась с работы: пальто на ней было расстегнуто, под ним виднелся ватник, и пахло от нее не то мазутом, не то каким-то смазочным маслом. Лицо у нее было полное и бледное. «Плоха», — подумал Карцев, вспоминая, что врач в госпитале почему-то называл такую полноту картофельной.

— Проходите в комнату, — сказала она, и Карцев вошел в комнату, где у горящей печурки сидел мальчик лет семи и не отрываясь глядел на огонь.

— Знаете что, — проговорил Карцев, — я привез вам плохое известие.

— Я уже все знаю, — ответила женщина, — четыре дня, как получили извещение. Вы были его другом?

— Да... — промолвил Карцев, — я ведь, собственно, служил с ним в одной части.

— Как он умер? Не мучился, нет? Вы, наверное, были с ним вместе?

— Да, мы были вместе, — тихо сказал Карцев. — Он совсем не мучился, его убило наповал в разведке, на ничьей земле. Нет, он совсем не мучился...

— А почему ничья земля? — не отрывая глаз от огня, спросил мальчик.

— Это только так говорится, такое военное выражение, — ответил Карцев. — Ничья земля — это тоже наша земля.

— А сын, по-вашему, похож на него? — спросила женщина.

Карцев подумал и сказал:

— Похож. На вас он тоже похож, но на него, пожалуй, больше.

— Ну вот и он то же самое всегда говорил. Да вы присядьте. — И она придвинула стул.

Карцев снял с плеч вещевой мешок и сел на стул. Помолчали. Потом женщина подошла к столу, взяла портрет в широкой рамке из какого-то светлого дерева. Она подала портрет Карцеву.

— Узнаете его? — спросила она. — Или за войну он изменился, ведь вы не знали его до войны?

На фотографии был изображен молодой мужчина в штатском; он улыбался, улыбка у него была добродушная, хорошая.

— Да, узнаю, — сказал Карцев. Потом подумал и добавил: — Нет, он совсем мало изменился. Знаете, он очень бодро держался.

Наступило молчание, и стало слышно, как поет в печке огонь и как в соседней комнате тикает метроном в репродукторе.

— Часто он меня вспоминал? — спросила женщина.

— Очень часто, — ответил Карцев. — Все хотел хоть на день приехать, да вот не удалось.

— И я его ждала все время, мне казалось: вот-вот приедет, хоть на день, да отпустят.

— Он вас очень любил, — сказал Карцев. — Все время о вас беспокоился. Сам-то тоже голодный был, а все для вас хлеб копил, думал привезти сам. Видите, сколько он для вас сберег, — промолвил Карцев и передал женщине вещевой мешок. — Тут и сахар даже есть.

Вскоре Карцев уже шагал по шоссе. Долго не было попутных машин. Уже сгущались ранние зимние сумерки, а он все шагал по снежной дороге на север. И наконец нагнала его попутная машина, и, очевидно, было что-то располагающее в фигуре этого человека, одиноко идущего по белой дороге, потому что шофер еще издали сбавил газ и, поравнявшись с пешеходом, дал тормоз.

В кузове был груз, но шофер сидел в кабине один, и Карцев сел с ним рядом. Грузовик шел как раз в Б.

— Что-то вы вроде как больной, товарищ лейтенант, — сказал шофер. — Я издали заметил — идете неровно.

— Это ничего, — ответил Карцев, — я из госпиталя недавно, да вот в городе был, устал очень.

Шофер затормозил машину и вынул из кармана полушубка кусок хлеба, завернутый в холщовую тряпку. Он осторожно развернул тряпку, отломил полкуска и молча протянул Карцеву.

Шофер был тощ, темная кожа обтягивала его скулы. Машину вел он хорошо. Там, за стеклом кабины, возникали и исчезали одинокие заснеженные деревья, пустые, насквозь промерзшие домики с черными окнами, с белыми от инея стенами.

1944

ДАЛЬНЯЯ ТОЧКА

На шинелях у нас были летные петлицы и маленькие пропеллеры, но любая ворона имела к воздуху больше отношения, чем мы. Нам и глаз поднять на небо некогда было. Целыми днями копали мы укрытия для самолетов, землянки, разные вспомогательные помещения.

В этот день мы рыли блиндаж для КП на краю аэродрома. Может быть, со стороны и интересно смотреть, как большой прямоугольник, ограниченный по краям веревочкой на колышках, постепенно перестает быть только геометрической фигурой, как он приобретает глубину, как сохнет и становится пепельно-серой выбрасываемая лопатами земля, — может быть, все это интересно и красиво со стороны, но уж мы-то об этом не думали. Мы успели снять дерн и углубились на полметра, как вдруг заработали зенитки. Опять бомбежка!

Бомбы рвались на другом конце поля, потом стали падать ближе к нам. Мы залегли. Я лежал лицом вниз и чувствовал, как ходит у меня под животом земля при каждом разрыве. Вот меня оглушило, обдало дымным теплом. Кусочки земли застучали по спине. «Следующая в меня», — подумал я. Но следующая не падала, только натужливый вой моторов стоял над головой.

— Куда полез! Залегай, залегай, зануда грешная! — заорал на кого-то сержант Баркан, лежавший рядом со мной.

Я невольно поднял голову и увидел, что Баркан привстал и смотрит на бугорок за укрытием, где были сложены наши гимнастерки, снятые на время работы.

Лицо Баркана было искажено страхом — страхом за другого. А там, наклонясь над грудой гимнастерок, стоял боец Абросимов. Он искал что-то. Услышав окрик сержанта, он побежал в укрытие и плюхнулся на прежнее место.

— Я думал, что все уже кончилось, — виновато сказал он. — Я там письмо хотел взять в кармане, мне показалось, что я его потерял.

— Храбрость свою показать хотите, — буркнул я в землю. — Фасоните!

— Выробляется, чудит! — крикнул в землю сержант Баркан.

— Да что вы, что вы, — тихо сказал Абросимов куда-то в небо. — Какая там храбрость. Я думал, не затерял ли письмо. Вообще у меня сегодня голова кругом идет.

Тут я вспомнил — утром сегодня Абросимов получил письмо, а в письме том сообщалось, что жена родила ему сына. Все эти ночи он волновался и во сне лягал меня ногами — он спал на нарах рядом со мной, Все ждал письма. Теперь наконец получил.

В небе стало тише. На этот раз обошлось, кажется.

— Векшина убило, — сказал кто-то в дальнем конце укрытия.

— Чего там врешь! — закричал сержант Баркан, подымаясь с земли. — Как это так — убило!

— А вот — убило, — снова сказал кто-то.

Баркан, наступая на лежащих, пошел в дальний конец укрытия. Тут все мы повскакали с земли. Было пыльно, пахло гарью. В деревне, что на взгорье за аэродромом, горело два дома. Векшин лежал у самой стенки — между стенкой и валом разрыхленной, но еще не выкиданной земли.

— Шевелится, — сказал Баркан, наклоняясь над ним. — Вот ты и вот ты несите его в санчасть.

Два бойца понесли Векшина на плащ-палатке. Они несли его торопливо и неловко и вдруг, пройдя шагов полтораста, остановились, опустили его на землю и нагнулись над ним. Потом выпрямились и понесли свою ношу тихо и бережно.