Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Шрифт:
— Хочу. Очень.
— Ну, вот, — потом она лукаво улыбнулась, — а грузинским языком я с тобой займусь.
Она не любила уединения и, нисколько не смущаясь, сообщила Алеше, что была бы рада, если бы на их прогулках бывали еще люди. Он обиделся. Но смирился.
Ему трудно было вырывать из уплотненного армейского дня часы для встреч с Шу. Этот день он еще больше уплотнил своими «внешкольными» занятиями на стрельбище и в спортгородке. Он не бросал их. Он здорово отстал от товарищей: догонять было трудно. Шу он мог видеть чаще всего в клубе. Здесь
Не часто, но бывал в этой компании и Ковалев. Он держался особняком, очень значительно и чуть высокомерно. «Рыцари» не скрывали своей нелюбви к нему, Шу его побаивалась. Потом возненавидела.
Это произошло внезапно, почти на глазах Алеши. Они поехали вечером на прогулку в горы. Чтобы доставить Алеше возможность поехать тоже, заботливый Конопатин приказал ему оседлать двух коней и сопровождать его. Алеша с радостью и благодарностью выполнил приказание.
Они ехали по узкой тропинке — Шу и Ковалев впереди. Конопатин, командир взвода Авксентьев (самый пылкий поклонник Шу) и Алеша сзади. Внезапно впереди с горы на дорогу упал огромный камень. Шу вскрикнула. Все бросились к ней.
— Не ушиблась? — закричал Алеша, и Конопатин с удивлением услышал в его голосе страстные, взволнованные ноты! «Эге! — подумал он, — парень выдал себя».
Но Шу была невредима. Все спешились.
— Надо убрать в сторону, — предложил Конопатин, — горы сегодня не в духе.
Ковалев небрежно толкнул ногой глыбу, загромоздившую тропинку.
— Так разрушаются горы, — сказал он. — Пройдут века, они исчезнут. Старушка земля станет плоской, как блин.
Все засмеялись. Шу вздрогнула и насторожилась.
— Вы шутите?
— Нет, — пожал Ковалев плечами. — Это вы можете прочесть в любой популярной брошюрке. Мы не замечаем, как разрушаются горы. Происходит великий процесс нивелировки. Все, что возвышается над землей, стирается. Природа не любит вершин. Земля превратится в песчаную, неровную унылую равнину, голую, как моя ладонь.
Шу с испугом посмотрела на горы. Эти горы исчезнут? Эти горы, по которым она лазила девчонкой, над которыми она собирается летать?
— Нет! — закричала она. — Вы лжете. Вы нарочно это говорите. Правда, Конопатин?
— Это будет не скоро, Шу, — успокоил ее тот улыбаясь. — На твой век хватит. Этого не будет никогда! — пылко воскликнула Шушаника.
Ковалев сухо засмеялся — словно рассыпались сухие косточки по тарелке. Его смех был непонятен: этот человек не умел смеяться.
— Увы, — это будет. Вы строите здания, дворцы, системы, миры. Зачем? Все погибнет. Все превратится в однообразную пустыню. Все нивелируется — горы, люди, характеры. Где шекспировские темпераменты? Где любовь, страсть, ненависть? Горы стали меньше, и люди стали мельче. Маленькие, никчемные люди, с маленькими, никчемными страстишками. Кончится это тем, что на голой земле останется голый маленький человек.
Конопатин горячо начал спорить с ним. Он шумел и сыпал доказательствами. Ковалев уклонялся от спора. Он понял, что хватил лишнего. Присутствие
Алеши смущало его. Он пытался свернуть разговор.— Пора и домой, — наконец сказала Шу. Она стала молчаливой и грустной.
Обратно ехали в мрачном молчании. Шу подрагивала на своем Соколе и бросала неприязненные взгляды на Ковалева. Тот делал вид, что не замечает их.
Конопатин наклонился к Алеше и тихо спросил:
— Ну как тебе понравилась философия Ковалева? Какие он выводы сделал из факта разрушения гор, а? Ловко?
— Это разговоры врага, — ответил Алеша и, волнуясь, повернулся к политруку. — Как вы не видите, что это враг? О, он узнает еще, есть ли у нас сильные чувства, ненависть, например. Полной мерой узнает, — добавил он, злобно сверкнув глазами.
«Ого!» — подумал Конопатин. А ему уж казалось, что он знает Гайдаша вдоль и поперек.
Все это время он беспокойно присматривался к нему
На чем он теперь сорвется? Он ходил по тонко на тянутой струне. Еще не все безмятежно в этой упрямой башке. Но нужна ли ему безмятежность? Пусть падает расшибает нос, подымается и снова прет вверх, становясь сильнее с каждой шишкой, вскочившей на лбу
«Не в этом ли движение? — размышлял Конопатин. — Мчаться вперед сквозь лесные завалы, прошибать дорогу топором, спотыкаться, дать и снова нестись вперед. Надо только знать верное направление». Он глядел на Алешу и кивал утвердительно: «Он знает».
Во всяком случае, Конопатин был тут же, настороже, чтоб поддержать товарища при новом падении.
Иногда он спрашивал себя: «Почему так дорог мне этот упрямый волчонок? Почему беспокоит меня его судьба? Вот я стал понемногу его нянькой».
Он пожимал плечами и ласково глядел на Алешу.
«Это парень нашего поколения. Это наш парень. И потом, — он усмехался шутливо, — ведь я политрук, мне за это деньги платят».
О Ковалеве у него было свое мнение. Он не любил этого человека. И не верил ему. Но не хотел доверять и своему чувству: «Я знаю о нем, что он сын офицера, может быть, отсюда моя физическая неприязнь? Не надо поддаваться ей. Надо стоять на почве фактов. Что я могу сказать против Ковалева?»
Но Алеша, видимо, знал то, чего не знал Конопатин.
— Ты хотел что-то сказать о Ковалеве? — наклонился он к Гайдашу.
— Мы еще поговорим об этом, товарищ, — ответил Алеша. — На днях поговорим.
— Что же мы едем как мертвые? — вдруг закричал Авксентьев. Он подскакал к Шушанике.
— Ника, давай поскачем.
— Не хочется, Анатолий.
— Какие-то похороны, — разочарованно протянул кудрявый комвзвода. — Чего хороним? Ника, ты обещаешь мне первый вальс под Новый год? Вот при всех сватаюсь!
— Ладно, — улыбнулась Шу.
— А мне? — спросил, усмехаясь, Ковалев.
— Второй — Алеше, — дерзко ответила Шушаника. — Хорошо, Алексей?
— Хорошо, — пробормотал он. Бедный, он не умел танцевать.
Ом подъехал к Шу.
— Ты свободен завтра? — спросила она почему-то шепотом.
— Увы, нет. Вечером заступаю в гарнизонный наряд.
— Ведь завтра выходной.
— Да, но я хочу послезавтра смениться, чтобы прямо на встречу Нового года.
— Хорошо. А утром завтра, стало быть, ты свободен?