Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Разопревшие и благодушные, вышли они, наконец, из бани, и Андрей предложил Виктору ехать домой вместе.
— Хочешь — в моей машине, а хочешь — в твоей.
— Лучше в моей.
— Ну, что ж! — согласился Андрей. — Твоя, директорская, — богаче!
Они попрощались с Посвитным — Андрей так ничего и не сказал ему о горизонте шестьсот двадцать — и поехали.
Виктор понял, что неприятный разговор состоится в дороге, в машине.
И он состоялся.
14
— Слушай, Виктор, как ты относишься к статье
Как раз этого вопроса Виктор и не ждал. Он думал, что разговор пойдет о горизонте шестьсот двадцать.
На всякий случай он неопределенно пожал плечами:
— Ну что ж, статья как статья...
— А по-моему, плохая статья, вредная.
— Почему? — встревожился Виктор, словно он сам был автором этой статьи. — Разве в ней смазана роль горкома партии?
— Нет, не смазана! — усмехнулся Андрей. — Даже напротив.
— Так чего же ты хочешь? — уже с досадой спросил Виктор.
— Правды.
— А в статье что же?
— А в статье — фальшь... — спокойно ответил Андрей.
Виктор нервно заерзал на сиденье. Разговор принимал еще более неприятный оборот, чем он ожидал.
Все же он сдержался.
— В чем же ты видишь фальшь, Андрей? — хмуро и недружелюбно спросил он.
— А в том, что в статье написано: в тресте — крутой перелом...
— А это неверно?
— Нет. Неверно.
— Но ведь трест же стал выполнять план.
— Какой? И как?
— А у меня один план — государственный! — рассердился Виктор. — А как я его выполняю — это уж мое дело. Главное — выполняю. — Он отодвинулся в угол и нервно закурил.
— Ну, это как сказать! — покрутил головой Андрей. — Допустим, дало тебе правительство план заготовки дров. А ты, вместо того чтоб идти в лес, взял бы да спокойненько и вырубил все деревья в нашем городском парке. И рапортуешь: план выполнил, дрова заготовил, а как — мое дело!
— Нелепое сравнение! — фыркнул Виктор.
— Хорошо! — послушно согласился Андрей. — Возьмем другое. Из военной области. Скажем, приказали тебе форсировать реку, взять высоту и создать предмостное укрепление. Ну, ты высоту взял! Штурмом! Ты это словечко любишь. А укрепления не создал, не окопался, резервов не подтянул, мер должных не принял — и наутро противник преспокойно вытряхнул тебя с твоей высоты...
Виктор нетерпеливо подскочил на месте.
— Послушай, Андрей! — вскричал он, ломая папиросу и вышвыривая ее за окно. — К черту художественные сравнения! Ты зачем приезжал на шахту к Посвитному? Проверять меня, да?
— И тебя и себя... Мы оба за уголь отвечаем.
— Ты прямо говори, не хитри! Не доверяешь мне?
— Не то! — поморщился Воронько. — Боюсь я за тебя.
— А за меня не надо бояться! Я не мальчишка! Когда вы это, наконец, поймете? — в отчаянье заметался Виктор. — Ведь ты же обещал меня два-три месяца не трогать! Обещал? Ну?
— Ну, обещал...
— Так зачем же ты ко мне в душу лезешь? Ну, потерпи, погоди еще немного, дай мне время, чтоб доказать...
Андрей только слабо пожал плечами. Этот разговор был нелегким и для него.
Но он сам его захотел.
— Я б и не трогал тебя, Витя, если б ты верной дорогой шел... — задушевно и как-то очень
грустно сказал он, медленно покачивая ногой, и в его словах вдруг невольно вылилась вся его обида за Виктора, за товарища, которого он так любил и в славную судьбу которого так верил — больше, чем в самого себя.Он и сейчас хотел говорить с ним, как с товарищем.
В любой дружбе, даже в дружбе равных, один всегда ведущий, другой — ведомый. Долгие годы ведомым был Андрей. Даже ошибки и сбои Виктора не меняли положения: Андрей их тут же оправдывал и прощал. Он считал Виктора человеком особенным, может быть, даже исключительным, заранее отмеченным судьбою, и он относился к нему так, как относится покорно-влюбленная мать к своему странно гениальному сыну, — трепеща от любви и страха за него, благоговея и не понимая.
Себя же Андрей всегда считал обыкновенным человеком, дюжинным, как все: ему увлечения и ошибки не положены. Не по чину.
Он и сейчас продолжает считать себя зауряд-человеком, просто притертым рабочим винтиком машины, не больше. Но зато и Виктора в гении уже не производил. Что-то изменилось, сдвинулось в их отношениях: он и сам не знал, когда и как. Старше он стал, что ли? Он по-прежнему нежно любил товарища, часто думал о нем (и всегда с теплой, доброй улыбкой), но теперь его любовь стала горче и придирчивей. Это была любовь, которая уже видит пятна и морщинки и знает их происхождение. В этой любви стало больше боли и тревоги, меньше восхищения...
Андрей и раньше сознавал слабости приятеля, но прежде они... умиляли, да, умиляли его, как слабости великого человека; сейчас они стали его раздражать и даже злить. Главное, тогда это были просто слабости Виктора, хорошего, но трудного — парня-героя, и страдал от них он один да еще, пожалуй, Андрей или Даша; сейчас это были уж слабости управляющего трестом, от них зависела судьба тысяч людей под землей и на земле. То, что мог простить товарищ товарищу, уже не мог простить управляющему трестом секретарь горкома партии.
Разговор должен был произойти.
Но Виктор не услышал в словах товарища ни любви, ни боли; он заметил только: «неверной дорогой» — и обиделся.
— А кто ж тебе сказал, что я неверной дорогой иду?
— Я был на горизонте шестьсот двадцать, — кратко ответил Андрей.
— Ну, и что же? И что же?
— А вчера я всю ночь анализировал твои сводки.
— Зачем? Думаешь — вру? Очки втираю?
— Нет. Просто хочу твою техническую политику понять.
— А моя техническая политика проста: дать уголь!
— Сегодня?
— Да. Сегодня!
— А завтра?
Но Виктор только с досадой махнул рукой.
— Нет, ты не отмахивайся! — вдруг рассердился Воронько. — Не отмахивайся! Ты отвечай: а завтра? Или о завтрашнем дне пусть уж будущий управляющий думает?
— Что-о? — резко отпрянув от него, прошептал Виктор и обеими руками вцепился в подушку сиденья. — Ах, вот как! Пугаешь?
— Нет!..
— Снимать меня хочешь? Ну, рано, брат, да и руки коротки, вот что я тебе скажу!
— А я и не думаю, что тебя надо снимать! — улыбнулся Андрей. — Это ты сам об этом думаешь. А ты б лучше не о своей судьбе думал, а о шахтах, которые тебе доверили... Что завтра с этими шахтами будет?