Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Молвил Сиддхартха:

— Что же сказать тебе, почтеннейший? Быть может, ты слишком усердно ищешь, слишком увлечен поисками, чтобы видеть предмет своих поисков?

— Как это? — удивился Говинда.

— Когда человек ищет, — продолжал Сиддхартха, — то легко может случиться, что взор его окажется прикованным к тому месту, где должно быть искомое, что человек не сумеет ничего найти, ничего не сможет впустить в свою душу, потому что он непрерывно думает об этом искомом, потому что у него есть цель, потому что он одержим этой целью. Искать — значит иметь цель. Находить — значит быть свободным, открытым для всех и всего, не иметь цели. Ты, почтеннейший, и в самом деле похож на человека, который ищет, ибо, стремясь к своей цели, ты не видишь того, что вблизи, прямо перед тобой.

— Я все еще не понимаю тебя! — взмолился Говинда. — Объясни мне, что означают твои слова.

Молвил Сиддхартха:

— Однажды, о почтеннейший, много лет назад, ты уже был у этой реки, и на берегу ты увидел спящего человека и остался с ним, чтобы оберегать его сон. Узнать же его, о Говинда, ты так и не смог.

В изумлении, словно перед лицом чуда, смотрел монах в глаза перевозчика.

— Ты — Сиддхартха? — спросил он наконец неуверенным голосом. — Я и теперь не узнал бы тебя! О Сиддхартха, приветствую тебя! Как я рад, что вижу тебя снова! Ты очень изменился, друг. Значит, ты теперь стал перевозчиком?

Сиддхартха весело рассмеялся:

— Да, Говинда, перевозчиком. Есть на свете люди, которым не раз приходится менять свое занятие, а вместе с ним и платье, и я — один из них, дорогой. Будь же моим гостем, Говинда, и раздели сегодня со мною мой кров.

Говинда остался и провел ночь в его хижине, устроившись на ложе, служившем некогда постелью Васудеве. Много вопросов задал он другу своей юности, многое рассказал ему Сиддхартха о своей жизни.

Наутро, когда пришло время прощаться, Говинда, помедлив немного, обратился к Сиддхартхе с такими словами:

— Прежде чем мы расстанемся и я продолжу свой путь, позволь мне задать тебе еще один вопрос. Скажи мне, у тебя есть учение? У тебя есть вера или истина, которой ты следуешь, которая помогает тебе жить в благочестии?

Отвечал Сиддхартха:

— Ты ведь знаешь, дорогой, что я уже давно, еще юношей, когда мы жили в лесу, среди суровых подвижников, перестал доверять учителям и учениям, потерял интерес к ним, и в этом я не изменился. Но все же с тех пор у меня было много учителей. Одна прекрасная куртизанка была долгое время моим учителем, и богатый купец, и игроки в кости тоже были моими учителями. Однажды моим учителем ненадолго стал странствующий монах из общины Гаутамы; он сидел подле меня, в лесу, пока я спал, утомленный дорогой. И у него я кое-чему научился, и ему я благодарен, очень благодарен. Но особенно многому я научился здесь, у этой реки, и у своего предшественника, перевозчика Васудевы. Он был простым человеком, он не был мыслителем, но знал то, что необходимо знать, не хуже Гаутамы, он был Совершенным, он был святым.

Говинда сказал:

— Я вижу, о Сиддхартха, ты, как и в юности, неразлучен с насмешкою. Я верю тебе, я знаю, что ты не пошел ни за одним учителем. Но разве ты сам не находил если не учение, то хотя бы какие-то мысли, какие-то истины, которые, став твоей плотью и кровью, помогали тебе жить? Если бы ты пожелал рассказать мне о них, то очень порадовал бы мое сердце.

Молвил Сиддхартха:

— Это верно, я и в самом деле находил иногда такие мысли, такие истины. Иногда я целый день или всего лишь час ощущал в себе некое знание, как ощущают биение сердца в груди, как самую жизнь. Немало их было, таких мыслей, таких истин, но нелегко мне было бы передать их тебе. Видишь ли, мой дорогой Говинда, одна из истин, обретенных мной, заключается в том, что мудрость нельзя передать другому. Мудрость в устах мудреца, пожелавшего передать ее другому, всегда обращается в глупость.

— Ты шутишь? — спросил Говинда.

— Я не шучу. Я говорю лишь то, что открылось мне в моих поисках. Знание можно передать, мудрость же — никогда. Ее можно найти, ею можно жить, ее можно сделать своим парусом, ею можно творить чудеса, но облечь ее в слова, научить ей кого-либо невозможно. Это и есть то, что я чувствовал еще юношей, что увело меня прочь от всех учителей. Я пришел к одной мысли, о Говинда, — ты опять сочтешь ее шуткой или глупостью: противоположность любой истины — также истинна! А именно: выразить словами, обозначить можно лишь однобокую, одностороннюю истину. Односторонне все, что доступно мысли и может быть названо словом, — все это половинчато, лишено целостности, законченности, единства. Когда возвышенный Гаутама возвещал свое учение, говорил о мире, он вынужден был разделить его на сансару и нирвану, на заблуждения и истины, на страдания и освобождение. Иначе нельзя, нет иного пути для того, кто хочет учить других. Но мир, о Говинда, все то, что имеет бытие, вокруг нас и в нас самих, суть вещи, имеющие две стороны. Никогда человек или деяние не принадлежат только сансаре или только нирване, никогда человек не бывает только святым или только грешником. Это лишь кажется нам, потому что, пребывая в заблуждении, мы полагаем, будто время есть нечто действительное. Это не так, Говинда, и мне много раз приходилось убеждаться в этом. А если это не так, если время не имеет действительности, то грань, отделяющая, как нам кажется, мир суеты от вечности, боль от блаженства, добро от зла, — тоже обман, заблуждение.

— Как же это? — испуганно спросил Говинда.

— Слушай дальше, Говинда, слушай внимательно. Грешник, например я или ты, это всего лишь грешник, но однажды он опять станет Брахмой, однажды он достигнет нирваны, превратится в Будду, так вот, Говинда: это «однажды» — обман, заблуждение! Грешник — это не значит «идущий к просветлению», это не значит «находящийся в развитии», хотя наше мышление не способно представить себе вещи иначе. Нет, в каждом грешнике уже сегодня, сейчас присутствует завтрашний Будда, в нем заключены все его будущие существования, ты должен почитать в нем — во мне и в тебе самом — сокрытого, пребывающего в становлении, грядущего Будду. Мир, друг Говинда, не есть нечто несовершенное, чему предстоит долгий путь к совершенству, законченности. Напротив, он всегда был, есть и вечно пребудет совершенным, каждый грех заключает в себе прощение, каждый ребенок носит в себе старца, в каждом младенце притаилась смерть, в каждом умирающем сокрыта вечная жизнь. Никому из людей не дано увидеть, какую часть пути уже прошел кто-либо из его собратьев, в каждом игроке в кости, в каждом разбойнике живет Будда, в каждом брахмане живет разбойник. В глубокой медитации открывается возможность снять, преодолеть время, узреть одновременно все былые, настоящие и грядущие жизни, и в них все прекрасно, все совершенно, все есть Брахман. Вот почему все, что есть, и кажется мне прекрасным, в смерти я вижу жизнь, в грехе — святость, в безумстве — ум, все и должно быть таким, все нуждается лишь в моем одобрении, лишь в моей готовности, моем любовном согласии, и тогда оно не может мне повредить, а стало быть, есть благо. Я всей жизнью своей, всей душою, всей плотью убедился в том, что грех был мне необходим: я нуждался в похоти, в стремлении к наживе, в тщеславии и в безмерном отчаянии, чтобы наконец сломить в себе сопротивление, научиться любить мир, не сравнивать его с неким воображаемым, желаемым миром, с выдуманным мною же самим совершенством, а предоставить ему быть таким, какой он есть, любить его, радоваться своей принадлежности к нему. Таковы, о Говинда, некоторые из найденных мною истин.

Сиддхартха наклонился и поднял с земли камень.

— Вот камень, — сказал он, покачивая его на ладони. — Однажды он, может быть, станет землею, а из земли превратится в растение, или в животное, или в человека. Раньше я бы сказал: «Это всего лишь камень, он не имеет ценности, он принадлежит к миру Майи, но так как когда-нибудь в потоке превращений он, возможно, обретет дух, станет человеком, я и к нему отношусь с уважением». Так я, пожалуй, подумал бы раньше. Сегодня же я думаю иначе: это камень, это и животное, это и бог, это Будда, я почитаю и люблю его не потому, что он когда-нибудь может стать тем или другим, а потому, что он давно уже есть и вечно пребудет всем, и именно потому, что он — камень, что сегодня, сейчас он представляется мне камнем, именно поэтому я люблю его и вижу ценность и смысл в каждой его прожилке, в каждой трещинке, в каждом оттенке его цвета, в его твердости, в звуке, который он издает, если по нему похлопать рукой, в сухости и влажности его поверхности. Есть камни гладкие, как масло, или скользкие, как мыло, другие напоминают листья, третьи — песок, и каждый из них необычен, каждый шепчет на свой лад священное «Аум», каждый — брахман, но в то же время — и в той же мере — камень, гладкий и скользкий или шершавый, и именно это мне нравится и кажется удивительным и достойным поклонения… Но позволь мне больше не говорить об этом. Сокровенный смысл боится слов, так же как тьма боится света, — стоит лишь попытаться выразить что-то в словах, как это что-то тотчас же ускользает, оставляя нам свой искаженный образ, звучит глупостью в наших устах. Но и это мне по душе, и это прекрасно, и с этим согласно мое сердце — истина, обладающая ценностью для одного, для другого всегда звучит глупостью.

Говинда молча внимал его речам.

— Почему ты заговорил о камне? — нерешительно спросил он наконец, когда голос Сиддхартхи смолк.

— Я сделал это без умысла. Может быть, просто потому, что я люблю и этот камень, и эту реку, и все те вещи, которые мы созерцаем и у которых мы могли бы учиться. Я могу любить камень, Говинда, я могу любить дерево или кусок коры. Это — вещи, а вещи можно любить. Слова же я не могу любить, и потому учения — не для меня: они ни твердые и ни мягкие, они не имеют краев, не имеют цвета, запаха, вкуса, они не имеют ничего, кроме слов. Быть может, именно это и мешает тебе обрести мир — это великое множество слов. Ведь и освобождение, и добродетель, и сансара, и нирвана — всего лишь слова, о Говинда. Нет вещи «нирвана», есть лишь слово «нирвана».

Молвил Говинда:

— Нирвана — не только слово, нирвана — это мысль.

— Это мысль, пусть будет так, дорогой, — продолжал Сиддхартха. — Я должен признаться тебе, что не вижу большой разницы между словами и мыслями. Не стану скрывать также, что и в мыслях я не вижу проку. Гораздо важнее для меня вещи. Здесь, в этой хижине у переправы, жил человек, мой предшественник и учитель, святой человек, многие годы просто веривший в реку и больше ни во что. Он услышал голос реки, обращенный к нему, и у этого голоса он стал учиться, этот голос воспитывал и учил его, эта река казалась ему Богом; много лет жил он в неведении, он не ведал, что каждый ветерок, каждое облачко, каждая птица и букашка так же божественны, так же полны знания и способны учить не хуже, чем почитаемая им река. Когда же этот святой удалился в леса, он знал все, он знал больше, чем ты и я, он достиг этого без книг и учителей, только потому, что верил в реку.

— Но есть ли то, что ты называешь «вещью», — нечто действительное, нечто обладающее сущностью? — спросил его Говинда. — Не есть ли это всего лишь обман, видение? Не есть ли это иллюзия, рожденная коварством Майи? Твой камень, твое дерево, твоя река — принадлежат ли они на самом деле к миру действительности?

— Мне и до этого нет никакого дела, — отвечал Сиддхартха. — Если вещи суть видения, то, значит, и я — всего лишь видение, и, стало быть, мы подобны друг другу. Потому-то они и дороги для меня и достойны почитания: они подобны мне. Поэтому я могу их любить. И вот тебе учение, о Говинда, над которым ты, конечно же, посмеешься: любовь представляется мне самым главным, наиважнейшим на свете. Пронзать мыслью весь мир, объяснять его, презирать его — пусть это будет уделом великих мыслителей. Мне же необходимо одно-единственное: уметь любить этот мир, не презирать его, не ненавидеть его и себя, но смотреть на него, на себя, на каждое существо с любовью и восхищением, с благоговейным трепетом.