Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
После обеда показалась в конце улицы пара лошадей. На высоких козлах кучер в армяке помахивает кнутом. Сзади кто-то сидит, только нельзя разобрать кто.
Из дворов с отчаянным лаем выскакивают собаки. На колеса медленно и тяжело наворачивается крутая грязь.
Мимо через деревню? Или привернут куда-нибудь?
Может быть, земский агроном, или страховой агент, или ветеринар, или просто агент по продаже швейных машин в рассрочку. Хоть незнакомые, но пусть остановятся в деревне, пройдут по пробитым уже вдоль изб и плетней тропочкам, оживят, внесут новое в улицу. Никогда
Ближе и ближе. Теперь ясно — сидит дама в черной соломенной шляпе с вуалью; поправляет ее, подняв руки в перчатках.
Повозка, все так же забирая на колеса огромные пласты, берет наискосок к школе.
«Ах... сюда!..» — слегка задохнувшись, радостно говорит себе Галина.
Лошади с подвязанными хвостами останавливаются у крыльца. Галина выходит встречать. Дама прижимает слегка пальцы к вискам и говорит:
— Моя девичья фамилия — Ангарова... Ужасная грязь... У вас есть мама? Кажется, ваша мама умерла?.. Это — школа?
Сквозь вуаль не дается меняющееся лицо и мечется блеск неспокойных глаз.
Учительница с удивлением говорит:
— Пройдемте в комнату.
Та испуганно защищается руками:
— Нет, нет, нет!..
И напряженно, с конвульсивно изогнувшимся ртом, впивается глазами ей в лицо. Девушка, чувствуя стесненное дыхание, передергивает плечами.
Потом приезжая говорит:
— Пойдемте в школу.
Они входят в класс. Дама рассматривает развешанные на стенах изображения зверей, птиц, рыб, заглядывает за карту полушария, пробует повернуть доску.
— Вас слушаются дети?
Галина пожимает плечами:
— Как обыкновенно.
— Нет, вас слушаются, вас удивительно слушаются, без усилий... Вы ничего не позволяете... никаких наказаний, а они у вас в руках как воск...
— Да откуда вы знаете?
— Я знаю, я знаю!.. — говорит она с зазвеневшими слезами. — Пойдемте, пойдемте же к вам, пойдемте скорее, я прошу вас... в вашу комнату...
Они вошли в комнату. Ангарова села к столу, полуотвернувшись, подняла вуаль и стала снимать перчатки.
— Скажите... скажите прямо... как мило, эти открытки ... Оттого что косо на стене и в беспорядке, так мило... — Она все снимает перчатки, не поворачиваясь. — Вы можете сказать искренне?.. — и вдруг повернулась и глянула. — Вы любите моего мужа?
Галина слегка пятится, широко открыв глаза, смотрит на гостью, на ее милое матово-смуглое лицо южанки, тонкий изящный нос и чудесные карие, полные внутренней ласковой доброты глаза под тонко выгнутыми черными бровями.
— Я вас вижу в первый раз.
Та, удерживая трепетание губ, сказала:
— Я — Курмоярова... Доктор к вам приезжает... Я — жена... земский врач...
В ее карих, удивительно привлекательных глазах такая боль, такое отчаяние, что Галина закусывает губу.
— Слушайте, с чего вы берете?.. Я так редко вижусь с доктором... мельком... случайно... два, три слова...
Та, судорожно вбирая воздух и удерживая трепетание губ, чтоб не разрыдаться, говорит:
— Правда... да... я верю... Вы искренняя... а он... он... любит вас...
Девушка густо краснеет.
— Никакого повода...
я не понимаю...— Нет, нет... никаких подозрений... Он ничего не говорил... Он, может быть, сам не отдает себе отчета... Он искренний, честный. Что скажет, значит так. У нас с ним чудные отношения... Он все, все мне рассказывает, каждый свой шаг, каждую встречу... У вас есть брат, вы ради него сидите в этой дыре, даете на каникулах уроки... вы удивительно умеете с детьми, они вас слушают без наказаний...
— Но я ведь ни слова с ним об этом не говорила.
Гостья взглянула на нее отчаянными глазами.
— Вот это-то... это-то и доказывает... Он сам не подозревает... Он слишком правдив... Он все, все о вас знает... бессознательно все узнал... Он говорит, вы — красивы...
Она всматривается в девушку, и глаза наливаются слезами.
— Да, правда... он прав... Но я же... я... разве виновата... В чем моя вина?.. Он любил меня, как любил!.. И ребенок... у нас мальчик... души не чаем... А я вижу, что-то делается с ним. Такой же, такой же искренний, правдивый... ничего у себя не таит, а я вижу, я чувствую — происходит в нем что-то. Ни малейшее движение его души не ускользает... Я все, все слышу, я все чувствую... Ах, боже мой!.. Только когда любишь, когда так любишь, все чувствуешь в нем... я и... он... мы...
Она вздрагивает от беззвучных рыданий, зажимая трепещущие губы.
Галина, все не спуская с нее расширенных глаз, делает огромное над собой усилие: это же день, солнце... утром встала, как всегда, чай, ребятишки, шум, гам, занятия, обед, все в привычном порядке, и, кажется, то, что теперь происходит, вот-вот расплывется, и нарушенный порядок спокойно будет продолжаться.
Нет, не расплывается. У стола сидит с подобранной вуалью молодая женщина с милыми доверчивыми карими глазами, с которых черные ресницы смахивают слезинки, и матовое милое, удивительной привлекательности лицо.
Курмоярова как будто успокоилась.
— Вы обо мне дурно подумаете, не то сумасшедшая, не то глупая... Но ведь... боже мой... я сама не знаю... Вы понимаете ужас: любишь, безумно любишь... все, вся жизнь отдана, ничего не осталось... и тебя любят, любят глубоко, чисто, и ты знаешь это, и вдруг... вдруг начинаешь чувствовать, — она зашептала, — что-то подтачивается, бледнеет... по кирпичику начинает отваливаться, по кусочку, по песчинке, а ты ничего, ничего не можешь... смотришь глазами, видишь, и ни рукой, ни ногой, а ужас все ближе, все тяжелее... вот раздавит...
Она глядит круглыми, полными ужаса глазами и шепчет с заговорщицким видом:
— Послушайте, ведь я его дыхание сторожу... Я каждую мелочь за него делаю. Ему некогда, он в разъездах, некогда журнала просмотреть, я прочитаю три-четыре журнала, все ему расскажу. Я освоилась настолько с болезнями, с медицинскими терминами, со специальными исследованиями, читаю медицинские журналы и ему указываю наиболее интересные статьи... Ведь я всю себя ему отдала... Разве я виновата?.. Ведь я ни крошки не виновата... Он любит меня... И ребенок не виноват... — И вдруг засмеялась. — И вы не виноваты... искренняя... он говорит... я знаю...