Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Об искусстве и литературе

Прежде всего здесь необходимо назвать «Сакунталу»,перед которой мы вот уже многие годы все испытываем чувство восхищения. Женственная чистота, невинная покорность, непостоянство мужа, материнская самоуглубленность, отец и мать, которых вновь соединила любовь к сыну; самые естественные состояния человеческой жизни, здесь, однако, поэтически вознесенные в сферу чуда, которое парит между небом и землей, как напоенные влагой облака; и в то же время обычная драма природы, где все роли исполняют боги и дети богов.

То же самое можно сказать и о «Гита-говинде»;также и тут самые важные события во внешнем мире могут быть представлены, только если в действе участвуют боги и полубоги. Нас, людей западного мира, почтенный переводчик ознакомил лишь с первой половиной поэмы, в которой изображена беспредельная ревность некоей полубогини, брошенной своим любовником или же полагающей себя брошенной. Обстоятельность этой живописи чувств трогает нас до мельчайшей детали; каковы же будут наши переживания при чтении второй части поэмы, где изображается возвращение бога к своей возлюбленной, ее безмерная радость и безграничное наслаждение любящих, и все это, надо думать, с такой силой, чтобы вознаграждена была недавняя боль разлуки с любимым.

Несравненный Джонс знал своих западных островитян достаточно хорошо, чтобы и в этом случае, как во всех остальных, держаться в рамках европейской благопристойности; и все же он решился на такие намеки, что один из его немецких переводчиков почел необходимым их опустить.

Далее, мы не можем обойти молчанием ставшую недавно известной поэму «Мегадута».И она тоже, как обе предыдущие, берет за главное свое содержание человеческие отношения. Один придворный, изгнанный из Северной Индии в Южную, видя, как огромная вереница облаков, набухших влагой и вечно меняющих свой облик, неудержимо тянется с южных вершин полуострова к северным хребтам, обещая пору дождей, поручает одному из этих грандиозных воздушных явлений передать привет своей супруге, оставшейся на севере, и утешить ее тем, что срок его изгнания подходит к концу, по дороге же навестить города и земли, где живут его друзья, и благословить их, благодаря чему мы получаем представление о пространстве, отделяющем изгнанника от его возлюбленной, и одновременно подробную картину богатейшего ландшафта.

Все эти творения поэзии дошли до нас благодаря переводам, которые в большей или меньшей степени отличаются от оригинала, и таким образом мы имеем о нем лишь самое общее представление, вместо того чтобы познать его в четко очерченном неповторимом своеобразии. Разница здесь, надо сказать, очень велика, что можно ясно увидеть по переводу некоторых стихов прямо с санскрита, которым я обязан господину профессору Розегартену.

Мы не можем возвратиться с этого далекого Востока, не упомянув ставшую не так давно известной китайскую драму. В ней трогательнейшим образом изображены истинные чувства старейшего человека, который уходит из жизни, не оставив на земле мужского потомства; и тем выразительнее они проступают в сцене прекраснейшей церемонии, установленной национальным обычаем, чтобы оказать покидающему этот мир последние почести; ибо старец, не решаясь лишиться церемонии, вынужден поручить ее исполнение равнодушным и нерадивым родственникам.

Это очень своеобразный семейный портрет, смысл которого не в отдельных частностях, а в обобщении. Он немало напоминает нам одиноких холостяков Иффланда с той лишь разницей, что немец исходит из состояния духа своего героя и невежества его домашнего и бюргерского окружения, а у китайца, кроме этих же самых мотивов, играют роль еще религиозные и полицейские церемонии, которые были бы благом для счастливого отца семейства, но нашему почтенному старцу доставляют бесконечно мучительные минуты, обрекая его на безграничное отчаяние, пока, наконец, благодаря неожиданному, хотя и подготовлявшемуся втайне повороту событий, все не заканчивается радостью.

1821

«MANFRED»

A dramatic poem by Lord Byron. 1817 [22]

Удивительное, живо меня тронувшее явление — трагедия Байрона «Манфред». Этот своеобразный талантливый поэт воспринял моего «Фауста» и, в состоянии ипохондрии, извлек из него особенную пищу. Он использовал мотивы моей трагедии, отвечающие его целям, своеобычно преобразив каждый из них; и именно поэтому я не могу достаточно надивиться его таланту. Переработка эта отличается такой цельностью, что можно было бы прочесть ряд в высшей степени интересных лекций о связи ее с прообразом, о ее сходстве с ним и отличительных особенностях, но при этом я не стану отрицать, что мы в конце концов начинаем тяготиться мрачным пылом бесконечно глубокого разочарования. Однако наша досада всюду сочетается с восхищением и уважением.

22

«Манфред». Драматическая поэма лорда Байрона. 1817 (англ.).

Итак, мы находим в этой трагедии подлинную квинтэссенцию страстей и мыслей этого удивительнейшего, рожденного себе на муку таланта. Жизнь и творчество лорда Байрона почти не допускают справедливой и беспристрастной оценки. Он достаточно часто говорил о том, что его терзает; не раз изображал свои муки, и все же вряд ли кто-нибудь отнесется сочувственно к его бесконечной скорби, с которой он, постоянно в ней копаясь, так долго носится.

В сущности — это две женщины, призраки которых его постоянно преследуют. Они играют большую роль и в данном сочинении: одна — под именем Астарты, другая же, бесплотная, пребывающая вне времени, — только голос.

Об ужасном приключении, которое он пережил с первой, рассказывают следующее: будучи смелым, в высшей степени привлекательным молодым человеком, Байрон пользовался благосклонным вниманием одной флорентинской дамы; это стало известным супругу и побудило его убить свою жену. Но в ту же ночь нашли на улице труп убийцы. Хотя подозрения тогда не пали решительно ни на кого, лорд Байрон все же оставил Флоренцию и вот влачит за собою всю свою жизнь эти страшные призраки.

Это сказочное происшествие приобретает полную правдоподобность благодаря бесчисленным намекам, которые мы находим в его стихотворениях. Так, например, с величайшей жестокостью раскрывая свои душевные муки, он применяет к себе историю одного спартанского царя, которая сводится примерно к следующему: лакедемонский полководец Павзаний был увенчан славой за одержанную им крупную победу при Платее, но уже вскоре лишился любви греков из-за надменного упрямства, грубости и жестокости своего поведения, а затем утратил и доверие своих соотечественников за тайные сношения с врагом. Но этого мало, он взваливает на себя еще и тяжкую, кровавую вину, которая его преследует вплоть до позорной смерти. Командуя в Черном море союзным греческим флотом, он воспламеняется бешеной страстью к прекрасной византийской девушке. После долгой борьбы ему наконец удается насильственно отнять ее у родителей; она должна прийти к нему ночью. Девушка стыдливо просит слуг погасить свет; они повинуются, и она, ощупью пробираясь в темноте, опрокидывает светильник. Павзаний просыпается. Коварный и подозрительный, он думает, что к нему забрался убийца, хватается за меч и убивает возлюбленную.

Ужасное воспоминание об этой сцене не покидает его никогда, призрак убитой преследует его повсюду, и тщетно он обращается за помощью к богам и жрецам — заклинателям духов.

Каким истерзанным сердцем должен обладать поэт, который отыскивает такое сказание в глуби веков, усваивает его и им отягчает свой собственный трагический образ. Воспроизведенный ниже монолог, проникнутый разочарованием и негодованием, становится понятным лишь после сделанных нами разъяснений; мы рекомендуем его для замечательных упражнений всем любителям декламационного искусства. Это монолог Гамлета, значительно усиленный. Надо обладать немалым искусством, чтобы подчеркнуть все заключающееся в нем и в то же время сохранить ясность и последовательность связного целого. Впрочем, нетрудно будет заметить и то, что для выражения этой внутренней силы поэта требуется известная пылкость, даже эксцентричность исполнения.

М а н ф р е д

(один)

Игрушка Времени и Страха мы: Приходят дни, уходят; мы живем, Кляня здесь жизнь и умереть боясь. Среди всех дней, когда влачим ярмо.— Под игом роковым больное сердце То в скорби падает, то бьется в муке. Иль в радости, где агония — цель, — Среди всех дней, и прошлых и грядущих (Нет в жизни настоящих), мало есть — И меньше меры малой — дней, когда Душа не жаждет смерти… и дрожит Пред ней, как пред водой студеной, — пусть Та дрожь — на миг. Мне по моей науке Осталось вызвать мертвых, их спросить. В чем то, чем мы боимся быть, — ответ Суровейший: Могила, — так ничтожен. А если не ответят… Но ответ Волшебнице Ендора дал Пророк Умерший: и Спартанскому царю В ответ дух бдящий Византийской девы Судьбу предрек… он ту убил, не зная, Кого любил, и умер непрощенный, Хотя взывал он к Фриксию-Зевесу, И даже Психагогов аркадийских В Фигалии заставил умолять Тень грозную, чтобы смягчила гнев Иль месть определила… Был ответ Невнятен, но пророчество сбылось. О, не живи я, та, кого люблю, Теперь жила бы; не люби я, та, Кого люблю, была б теперь прекрасна, Была бы счастлива… дарила счастье… Что с нею… за мои грехи страдает… Иль то, о чем не смею мыслить… иль — Ничто. — Час близок, явится на зов… Но здесь, сейчас страшусь дерзанья… Я не боялся духов созерцать, Ни злых, ни добрых… а теперь дрожу, И странный холод — в сердце. Но свершу И то, что ужасает, — поборов Страх человечий. — Скоро ночь наступит.

1820

«DON JUAN» [23] БАЙРОНА

Герой мне нужен. Странная нужда. Коль, что ни год, то новый из тумана, Пока, насытив гласность без стыда, Не низлагается, как самозванный. С такими мне не знаться никогда. Я им предпочитаю Дон Жуана. Мы все его видали в пантомиме, Где он до срока гибнет в адском дыме. Вернон, Гау, Ульф, Гок, Камберленд-мясник, Принц Фернанд, Гренби, Бергойн, Кеппель, мода Была на всех, о всех был поднят крик, И всем, как ныне Вельсли, пели оды. Но каждый пожран модой, чуть возник, Все «девять поросят» ее приплода. «Курьер» французский может к их семье Причислить Бонапарта с Дюмурье. Барнав, Бриссо, Петьон и Кондорсе, Клод, Мирабо, Дантон с Маратом были Французами, но нам известны все. Да мало ли забытых есть фамилий? Жубер, Гош, Лани, Моро, Марсо, Дессэ, Таких имен военных изобилье. Любой отмечен временем своим, Но все ж для рифм моих неприменим. Наш бог войны был Нельсон по сю пору, И был бы им, когда б не новый дух. Про Трафальгар умолкли разговоры, Луч этой славы вместе с ним потух. Теперь в фаворе армия, и скоро О моряках замрет в народе слух. Принц отдал пальму первенства пехоте, И Денкан, Нельсон, Джервис не в почете. И до Агамемнона были люди, И после отличался человек. Но кто певцом не избран был в орудье, Забыт, как неизвестный имярек. Я никому не набиваюсь в судьи, Но вглядываясь в настоящий век, Как я сказал и повторять устану, Достойным нахожу лишь Дон Жуана.

23

«Дон Жуан» (англ.).