Собрание сочинений в девяти томах. Том 5. Льды возвращаются

Город остался тем же адом, каким я уже видел его в первые минуты после взрыва. Только трупов теперь стало больше. Их извлекали из-под камней, складывали на асфальт. Они разлагались на жаре, и от них шел дурманящий, сладкий запах.

– Не знаю, что страшнее, – сказала Лиз, – что произошло или что произойдет?

– Вы ждете еще чего-нибудь? – спросил я.

– Многого, – сказала она. – Эпидемий.

– А я жду… Знаете, чего я жду? – спросил я, оглядываясь вокруг.

Удивительно, как долго могут дымиться развалины! Хотя это, может быть, оттого, что никто их не тушил… Город догорал, тлел, как дымящаяся головешка, расстилая смрад по улицам, ограниченным горами битого камня… На этих улицах словно остались только отвалы пустой породы, а домов, которые окружали их, здесь уже не было.

– Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, – сказал я. – Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел.

– Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! – сказала Лиз.

– Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, – заметил швед.

– Они уже лишены зрения. Более того – рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он лишает его именно этого.

– Но не власти, – насмешливо напомнил швед.

Лиз странно посмотрела на него.

Швед делал какие-то измерения. Может быть, он ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эвакуировать из города еще живых, словно были связаны чем-то.

Говорят, древние римляне, побеждая особо непокорных, сносили их города до основания и перепахивали землю….

В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой «статьи ужасов» не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья.

Я рассказал о ней своим новым приятелям.

Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших.

В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги.

Ко всему в жизни присматриваешься.

Нужно было вывезти несколько десятков тысяч трупов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов – а их не хватало, – предстояло самим скоро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузили в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых…

Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к нам.

Я сказал:

– Во всем, что здесь творится, виноваты русские.

– Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? – ехидно поинтересовалась Лиз.

Я кивнул.

– Почему же виноваты русские? – спросил швед.

– Потому что своей моральной помощью они мешают черным принять наш ультиматум. Ведь война продолжается. Разве можно допустить еще один такой же ужас?

– Об этом вы тоже написали?

– Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув теорию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на колени строптивый народ. Так было в Японии… А ведь можно было бы не ждать второй бомбы.

– Вторая бомба взорвалась во всем мире, – сказала Лиз. – Нет человека на Земле, который не взорвался бы в священном гневе.

– Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, – вставил швед.

– А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва?

– Да… И поэтому вы считаете, что я – подлец?

– В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разговариваю. Одного печатают газеты треста «Ньюс энд ньюс», другого благословляют люди, бывшие при жизни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я разрубила бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую… может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить.

– Полюбить… – горько сказал я. – Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз… Вы счастливы?

– Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастливее. А вот здесь…

– Здесь вы почувствовали себя нужной, – сказал швед.

Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности.

Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся.

– А вы, Рой? Разве вы способны любить? – спросила она меня.

– Любить я способен. Но быть счастливым – я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел… Может быть, счастье – это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами?

Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы – свиную тушенку с бобами.

У меня была припасена бутылочка виски.

Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись.

Геракл замялся. Но не ушел.

Моя бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чертовски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хочет жить твое проклятое тело.

Я спросил Геракла, что он думает обо всем случившемся. Он ответил по-французски:

– Стыжусь, мсье, своих современников, кушающих бифштексы. По сравнению с ними мои предки были святыми.

– Ах, если бы так рассуждали президенты! – воскликнула Лиз.

– Надо еще выпить, – сказал я.

Лиз поддержала меня.

У шведа нашлась какая-то бутылка. Он разлил по стаканам. И мы выпили.

Дух захватило у меня. Это был огонь без дыма. Только раз в жизни я пил такое! И мне показалось, что рядом сидит не Лиз, а Эллен. Я сжал руку Лиз, она ответила пожатием.

– Это виски, из США, – сказал я.

Сербург удивился моей осведомленности и налил всем еще по стаканчику.

– Я бы сжег тех, кто это придумал, – сказал теперь уже по-английски мой эбеновый Геракл, показывая рукой на зарево тлеющего города.

– Я уже слышал такое требование, – заметил Сербург.

– Неужели разум не победит безумие? – воскликнула Лиз. – Может быть, это сделает любовь? Только она и страх будут царствовать в последний день.

Лиз ушла в палатку, где жила с другими сестрами. Ее провожал, как исполинский телохранитель, эбеновый Геракл.