Собрание сочинений в одном томе

— Вы слышали, вы слышали? Сегодня в 7-е привезли белогорячего, он повесился <в> Центросоюзе на бельевой веревке, а герой один из дома 68, который на «газике» работает, р-раз и снял, аккуратно так, даже веревку не срезал — пожалел. Зачем резать, когда можно и не резать! Лежит сейчас теплый, говорят: известное дело — белая горячка, вот и теплый.

— А веревка где?

— Его же ею и связали.

— Испортили все-таки, значит.

— Зачем портить. Целиком!

Почему, интересно, горячка всегда — белая? Надо поменять. Это нам от прошлого досталось — от белогвардейщины. А теперь должна быть — красная горячка. А то — белая. Некрасиво, товарищи, получается! Так-то.

Первое, что увидел профессор, очнувшись, — это было громадное лицо дельфина, вблизи похожее на лик какого-то чудища или на кого-то, похожего на Бармалея из диснеевских фильмов, а не в исполнении Р. Быкова. На лице написано было какое-то даже беспокойство, и оно махало трезубцем возле лица пр<офессо>ра, тот позвякивал, но прохлады не давал.

— Что с вами? В наши планы это не входит. Мы не собираемся делать с вами ничего подобного. Наоборот, скорее мы хотели бы вас приобщить, так сказать… Но надо же сначала извиниться!

— Что это у вас на ногах? — выдавил пр<офессо>р.

— Ботинки, — удивился дельфин и чем-то постучал по пластиковой подошве. — Наши фабрики выбрали оптимальный вариант. У вас хороший вкус, пр<офессо>р. — Дельфин покровительственно похлопал его по плечу и жестом пригласил следовать за собой. — Я мог бы принять вас у себя, но там вода. «Вода, вода, кругом вода», — пропел дельфин, и профессор отметил у него полное отсутствие слуха.

В кабинете они расположились в креслах, и беседа пошла более непринужденно.

Дельфин позволил профессору курить, но резко отказался от спиртного, а потом, опережая вопросы, начал:

— Почему мы не говорили, а потом — вдруг и все сразу? Мы говорили, мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили, но что толку? Цезарю — говорили, Македонскому, Нерону; даже пытались потушить пожар. «Люди! — говорили. — Что вы?» — а потом плюнули и замолчали, и всю дальнейшую историю молчали как рыбы, и только изучали, изучали вас, людей. После войны вы построили океанариумы и Дж. Лилли с приспешниками начал свои мерзкие опыты. Контакта захотели! Извините, я буду прохаживаться, — заволновался дельфин и действительно начал прохаживаться. — Мы терпели и это, чтобы не нарушать молчания и увидеть, до чего же в своих опытах может дойти разумное существо, стоящее на довольно высокой ступени, хотя и значительно ниже нас, ибо утверждаю, что всякая нетехническая цивилизация, основанная на самоусовершенствовании индивидуумов, выше всякой технократии! Можете убедиться — мы не делали ни одного опыта над вами, а только некоторые дельфины позволяли себе контакты с людьми, но это были психически ненормальные индивидуумы, им разрешалось из жалости. У нас нет лечебниц, профессор. А когда стали гибнуть наши товарищи — ропот недовольства впервые прошел по океанам, и вот наконец этот нелепый случай: его оскорбления в ответ на наши увеселительные трюки, на игры наши в баскетбол и т<ому> п<одобное>. Первыми не выдержали киты. Всегда достаточно одной искры, чтобы возгорелось пламя, и оно возгорелось. Я был последним. Кстати! Как мое произношение? Надеюсь, верно?

— Да! Да, — успокоил профессор. Он уже изрядно глотнул виски, и теперь блаженная теплота разлилась по телу, и все происшедшее показалось не таким уж невероятным. Только вот он шамкал, и чуть покалывала спина.

— Ваша челюсть! — воскликнул дельфин и мгновенно вызвал стоматолога.

Того ввез служитель, в аквариуме. Это был головоногий моллюск лип.

— Вот уж не думал, что он… — Профессор хихикнул и отхлебнул еще глоток.

— Напрасно вы не думали, — прохлюпало в аквариуме. Вся анатомия ваша — вот она, у меня в кармане. — Лип хлопнул щупальцем и взбаламутил воду. — С самого начала моей работы над вами я сколотил себе ясную картину. Держите вашу челюсть — вот она.

На поверхность всплыла замечательная челюсть, о какой профессор и мечтать не мог. Какие теперь челюсти? — теперь забрала, а не челюсти.

— Если вам что-нибудь нужно заменить, проконсультируйтесь с лечащим врачом и сообщите нам — мы живо заменим, — всё, включая мозг. Он у меня, впрочем, как и у вас, давно в спирту и готов к трансплантации. Засим позвольте откланяться. — Моллюск опять взбаламутил воду и был увезен служителем с вмонтированным в мозг электродом.

— Прош-шайте! — Профессор шамкнул, несмотря на вставленную челюсть. Он был изрядно пьян.

Дельфин, видя такое его состояние, не счел возможным продолжать разговор и молвил только:

— Завтра вы получите наш план и ультиматум и передадите его людям! Покойной ночи! — Он зашипел сигарой и вышел.

На следующий день протрезвевший профессор нашел у себя на столе нечто. В нем было коротко и недвусмысленно:

«Союз всего разумного, что есть в океане, предлагает человечеству в трехдневный срок провести следующие меры:

1) ввести сухой закон для научных работников;

2) закрыть все психиатрические клиники и лечебницы;

3) людей, ранее считавшихся безумными, распустить с почестями,

4) лечебницы отдать под школы.

В случае, если это не будет выполнено, Союз предпримет необходимое. В случае выполнения Союз больше ничего не требует от человечества и прекращает всякие контакты впредь до лучших времен».

Весь следующий день профессор по радио и телевидению, а также в личных беседах убеждал мир пойти на уступку, уговаривал и умолял, рисовал жуткие картины и радужные перспективы, он принял множество корреспондентов и некорреспондентов.

Но… увы. Он ничего не мог доказать. Океанариум опустел, исчез куда-то и служитель с электродом. Конечно, люди не верили, смеялись и улюлюкали:

— Как можно выпустить безумных в наш и без этого безумный мир, как можно не пить научным работникам!

Кто-то подал мысль, что это он все выдумал, чтобы скрыть свое бессилие, он обманул надежды, люди так уповали, а он… А еще кто-то подал еще более разумную идею, что профессор сам безумен. На том и порешили и упрятали самого великого профессора ихтиолога-лингвиста в психиатрическую лечебницу.

Мир остальные два дня успокаивался, а потом она разразилась. Катастрофа!

Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы. Доктор! Заклинаю вас, от них развивается… Только в руку… Что? Боже! Неужели я победил?! Мне будут делать инсулин, чтобы лучше есть и спать. Не хочу спать! Жизнь без сна! Ага, моя тайна! Моя! Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас. Больно! Больно же!..

Ах, какое неприятное состояние! Лечение, тоже мне! Съедают в крови сахар. Мало его вам, что ли, на стороне! Мы вон и у Кубы покупаем, потому что если не купить, то кто же купит! Но зачем вам мой кровный сахар? А? Зачем его сжирать! Какие вы все-таки ненасытные! У меня там — тельца, белые и красные, а каково им без сахара? Никаково. Умрут они без сахара, тельца, ни за грош пропадут. А все этот тростник! И свекла, свекла! Боже, как хочется есть, есть, дайте есть! Вот он кубинский сахар — 20 кусков, и всё бесплатно. Спасибо вам, далекие кубинские друзья! Да здравствуют тростники и свеклы! Сахар, много сахара, и вообще изобилие продуктов! Это хорошо, но я все это изобилие съел, надо попросить родственников. Пусть еще принесут. Пашка, паразит, в командировке пьет. Ничего, так ко мне не ходит, так привезут паразита и сюда, в отделение с диагнозом «хронический алкоголизм». Тут встретимся, тут и поговорим по душам. Говорят, у меня был шок. И доктор говорит, а раз он говорит — значит, неправда. Не было шока, ничего не было.

— Как вы можете тут читать? Тут думать надо, а не читать. Читать надо в трамвае и в метро. Но там толкают. Там везде толкают. Тогда ладно, читайте, бог с вами. А я не буду читать, я вот выйду, сяду в метро, и пусть толкают, я все прочту — в метро. Всю энциклопедию, и все буду знать. Например, что такое ятаган? Не знаете? Все-таки вы очень глупый! Ятаган — его кинешь, а он к тебе возвращается. Поняли?!

— Знаете, как поп попадью извел?

— Да пойдите вы со своим попом! У меня вон вену сестра пятый день ищет, а он: «поп» да «поп»!