Собрание сочинений в пяти томах. 1. Парижачьи

Ноги умницы были длинные, но толстые грузные и тяжелые, по сравнению с остальным худым телом почти без грудей. Швея была тонконогой, несколько поколебленной, нарушенной в своей архитектуре и только плечи ее носили в себе нерушимое обаяние.

В зеркале они видели друг друга, следили друг за другом воспламененными глазами, тянулись друг к другу, изнемогали, томились, болели и вот опять хохотали.

Взявшись за руки они прыгали по ковру, гонялись друг за другом вокруг кресла, уронили стол, не обратив никакого внимания на то, что с него на пол полетела какая-то дрянь. Потом швея подхватила со стола исписанные листки. Умница последовала ее примеру. Они стали кидать кверху и по комнате, реяли листы исписанные одним словом словом щеголь щеголь.

Тикание часов вернуло их к действительности. Сразу они взглянули на циферблат. Время бежало. Умница вторично испытала то же состояние, какое она испытала, когда бросила писать щеголь. Швея пережила тоже впервые. Сожаление бесконечное закралось в них. Но когда они, после того как взглянули на часы, пытались продолжать свое веселье, — у них ничего не вышло. Мгновение уже сломило их. Они разъединили руки и только еще улыбались. Надо одеваться — сказали они хором.

Швея нагнулась к платью умницы, но та остановила ее. Нет не надо, оденься так, как ты была. Мне все равно, как я буду одета, но мне хочется, чтобы та была такой, как была только что, я хочу видеть тебя такой же, такой же, а не другой.

И я также — сказала швея.

Они одевались проворно и быстро. По секундам они останавливались, смотрели друг на друга с восхищением и опять одевались. Их волосы метались как копны бросаемого сена. Пахло, было прекрасно. Швея подошла и открыла окно. Полуденная теплота ворвалась вместе с ароматом и свежестью деревьев. С ней ворвался гул и гуденье и шум и стон их города. Умница приблизилась к ней. У окна стояли они обнявшись, почти вцепившись друг в друга и смотрели улыбаясь, блаженствуя восхищенно, следили глазами по кровлям напротив за улицей внизу, изредка пересекаемой спокойной почти загородной подымаемой к ним наверх свое показное спокойствие.

— Надо ехать, сказали они хором.

— Мы и так опаздываем, добавила швея.

— И очень, сказала умница. Ты поедешь прямо в лес, добавила она. Я же заеду всетаки домой, мне надо переодеться. Я не хочу быть такой некрасивой. Ты будешь скучать без скуки.

— Швея кивнула головой, продолжая улыбаться. Но расстаться они не могли. Они все еще продолжали бродить вдвоем по комнате, вычеркивая постепенно, медленно, с расстановками то блаженство, которое только что посетило их. Садились на пол. Швея распускала волосы умницы, расчесывала их, потом вновь причесывала ее. Умница не осталась в долгу. Но когда она кончила причесывать швею, швея заявила, что она сама причесала умницу не так как нужно, и что она перечешет ее снова.

Потом они встали и пошли. Вышли на лестницу широкого вестибюля и стали спускаться, останавливаясь на каждой ступени. У зеркала внизу они остановились опять и смотрели друг на друга. Швея села вдруг на ступень лестницы и смотрела на ноги умницы. Потом они приободрились и вышли на улицу.

Умница посмотрела на машину и сразу изменилась в лице. Что значит эта машина. Кто тебе дал эту машину. Это машина лебяди, да, да, да. И лебядь может быть ждет тебя в ней. Она заглянула на дно торпедо, не было ли лебяди на полу. Была в бешенстве. Хорошо, вот ты какая. Сев в свое купе [16] , она уехала не простившись.

16

Торпедо, купе (фр. torp'edo, coup'e) — разновидности автомобиля.

Швея подумала с поразительным спокойствием. Комедиантка. И я могла ей поверить. И сев с шофером поехала в лес.

12.49

было на часах, когда щеголь вошел в бюро кожуха.

Расставшись с разстригой и лицедеем кожух не садился. Он так и продолжал ходить по комнате, меря своими огромными шагами ее длину от одного края до другого. Время от времени он принимался считать шаги. Доводил до сотни и бросал. Начинал снова. Отношения его жены с умницей не давали ему покоя. Где виновница этих историй.

Он знал умницу давно и хорошо. Ее слава вырастала на его глазах и несколько случаев сотрудничества с нею убедили его окончательно, что это не только замечательный ученый-теоретик, но и сильнейший практик, прочно привязанный к практическим проблемам и умеющий с ними обходиться, качество которое он больше всего ценил.

Но в личной жизни он женщину эту, как и всех впрочем остальных, однако в большей степени, непонимал и боялся. Он не мог дать себе точного отчета, что именно надо было предположить по поводу ее отношения к лебяди. Но он был убежден, что тут есть что-то такое, что не было ни терпимо, ни допустимо. Но что именно он не знал.

Свою жену он считал более себе знакомой и расценивал ее как женщину нрава легкомысленного. Она быда доступна и слишком внимательна к мужчинам. Но тут по крайней мере все было просто и естественно. Но могли ли в ней возникнуть влечения к женщине. Он был одну минуту убежден, что нет, другую был убежден что да, готов был играть на пальцах и наконец решил, что ничего не знает.

Однако он считал, что отношения его жены с умницей, столь для него несомненные, были продиктованы ни чем иным, чем честолюбием его жены. Умница повидимому сумела этим воспользоваться и готова отнять у него жену. Этого он решил не допустить.

О, несомненно умница была зачинщицей. Но сам он не дал ли он какого либо повода лебяди ослабить свое сопротивление. Не могла ли показаться его друзьям дружба со щеголем, недавно и с таким пылом вспыхнувшая, подозрительной. Не дал ли он сам некоторого повода.

Щеголь бывал у него последнее время ежедневно, весьма аккуратно являлся в контору в назначенный час. Кожух брал его с собой, сажал рядом с собой и гнал машину за городом как бы в бешенстве, насколько ему удавалось пользоваться своими привилегиями или обманывать внимание полицейских. Ему доставляло удовольствие чувствовать рядом с собой этого скорее юношу, чем мужчину, тонкого, впечатлительного, беззаботного и помешанного на одевании.

Ему доставляло удовольствие отвечать на его вопросы, объяснять ему, говорить и видеть в нем как бы младшего брата. Но вечером они ездили по театрам и кабакам, оба неразлучные — громадный грузный и небольшой и невероятно изящный.

В этом ничего не было особенного. Кожуху нужен был противоположный мужчина, не такой елейный и нравоучительный как разстрига, и не такой запутанный краснобай, каким был лицедей. Щеголь был достаточно жизнерадостен, подвижен и глуп, чтобы удовлетворять своего старшего товарища. Это общество было кожуху необходимо, с ним он себя чувствовал непринужденно и поэтому так им дорожил и к нему привязался.

Но обстановка, в которой им приходилось существовать была такой отравленной, что меняла и преображала все явления от простых до сложных и освещала их особым двусмысленным светом. Поэтому в своих отношениях со щеголем кожух точно пытался бороться против чего то, природы которого он вполне непонимал и которое было сильнее его. Поэтому он стал стесняться своих отношений со щеголем и начал скрывать их. Первый толчок был дан.

Заметил щеголь это или только бессознательно воспринял. Но тотчас внес в их отношения струю, которая пришла вслед за мыслями кожуха, но которую он теперь не мог устранить, даже если подчас и настраивался на прежний лад. Таким образом, односторонние желания кожуха превращались в двусторонние обязательства и кожух уже чувствовал себя связанным, вовлеченным в игру, распорядиться которой он больше не был волен один. Однако он чувствовал себя в мужском обществе, считал все это нежелательным, но не опасным и предоставил событиям идти их путем.