Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести

К своему удивлению, он прочел, что является его председателем. Очевидно, это была последняя почетная должность, которую он еще занимал. Встревожившись, он созвал членов Правления. Все они пребывали в полной растерянности, особенно усилившейся после того, как один член Совета кантонов сообщил, что, основательно покопавшись в бумагах, обнаружил случайно сохранившийся у него английский текст устава Общества и выяснил, что присутствующие представляют собой не Почетный комитет, как они полагали, а Правление «Швейцарского общества морали», филиала «Бостонского общества морали» в Америке. Но члены Правления входили в такое множество Наблюдательных советов, что никто из них не мог вспомнить, слышал ли он вообще когда-либо хотя бы название «Бостонское общество морали». Поэтому лучше всего было бы, пожалуй, всем составом выйти из Правления, но прежде выяснить, что, в сущности, представляет собой это «Швейцарское общество морали», основанное «Бостонским обществом морали». Правление поручило старичку, бывшему члену Национального совета, предпринять необходимые для этого шаги, а тот попросил члена Совета кантонов передать ему текст Устава и объявил заседание закрытым. Этот чиновный старичок происходил из простой семьи. Долгие годы он работал младшим учителем в окрестностях Берна, в политику ввязался случайно и не по своей воле и, как он выразился, оказался втиснутым в парламентское кресло, словно камень, влекомый лавиной. В бытность учителем он в большей степени чувствовал себя на своем месте. А член Национального совета — это всего лишь член Национального совета. Занимая это кресло, он особенно страдал от непроницаемости экономики и ее интересов. И сам себе казался похожим на человека, который в непроглядной тьме централизованной аппаратной стрелок и сигналов должен переводить стрелки для тысяч скорых, местных, товарных поездов и экспрессов, так что ничего удивительного не было в том, что то одни, то другие поезда налетали друг на друга. И его смущало, что теперь, на старости лет, с ним приключилась такая неприятная история с этим одиозным «Обществом морали», о котором даже никто не мог сказать, было оно швейцарским или бостонским. Он попросил помочь ему одного юриста из своего прежнего ведомства. Тот прочел текст Устава и сделал весьма обескураживающий вывод: положения Устава были сформулированы так хитроумно, что Правление, полагая, что подписывает лишь объявление о создании Почетного комитета, на самом деле само основало «Швейцарское общество морали» и назначило себя его Правлением. Такую глупость, в сущности, никто не мог совершить. А вот он ее совершил, вздохнул бывший парламентарий. Кроме того, выяснилось, что Правление это неделю спустя купило какой-то пансионат, добавил юрист, при посредничестве адвоката Хабэггера из столицы кантона.

— Для чего «Обществу морали» понадобился пансионат? — удивился старичок парламентарий.

— Он нужен летом организации «Радость через бедность», — объяснил юрист.

Его собеседник не удержался от смеха — очень уж странное название для дома отдыха бедняков.

— Для миллионеров, — поправил его юрист.

— А на зиму пансионат арендовал некий барон фон Кюксен, житель Лихтенштейна, зарабатывающий миллионы на продаже поддельных картин. Наверное, он сидит за решеткой, — предположил бывший член Национального совета.

— Но он продает картины, утверждая, что они поддельные, а покупатели считают их подлинниками, — пояснил юрист.

— Однако «Радость через бедность» наверняка должна была обанкротиться, — заметил старик. — Какие миллионеры поедут в такой пансионат, где им придется жить в нищете, да еще испытывать от этого удовольствие?

— Лишь самые богатые, — просветил его юрист, — пансионат процветает, как никогда. Так что «Общество морали» должно получать колоссальную прибыль.

— Об этом я ничего не знаю, — признался бывший член Национального совета.

После этого разговора он не спал всю ночь. Ему было девяносто пять лет, больше двадцати лет назад он овдовел. И отказался поселиться в доме для престарелых. Хозяйство его вела итальянка семидесяти лет, которая каждый Божий день ругала его — то за то, что он ест слишком много, то за то, что слишком мало, то за то, что нерегулярно, и если он будет вести такой нездоровый образ жизни, то недолго протянет и т. д. Пока она его ругала, он откладывал в сторону слуховой аппарат и спокойно глядел на нее, ожидая, когда поток слов иссякнет. Но в это утро он впервые обрезал ее и велел заткнуться, так что завтрак она принесла вся в слезах. Не притронувшись к еде, он прошаркал к письменному столу и написал письмо начальнику кантонального управления. Ответ был весьма благоприятным: не только в моральном, но и в финансовом отношении кантон может почитать большой удачей для себя, что предоставил приют «Швейцарскому обществу морали», на счету которого лежат полтора миллиона. Все у общества в полном порядке, даже конфликт с деревенским старостой из ущелья Вверхтормашки уладился наилучшим образом. Этого начальнику управления писать не следовало бы. Старик проникся недоверием к «Швейцарскому обществу морали». Во второй раз им не удастся обвести его вокруг пальца. Что-то там не чисто. Что это был за конфликт? Бывший член Национального совета предложил старосте из ущелья Вверхтормашки приехать поговорить к нему домой и оплатил дорожные расходы.

Старик — низкорослый тщедушный человек с розовыми, как у девушки, щечками — сидел в кресле и принимал ежевечернюю ванну для ног: горячая вода с уксусом. В нише книжного стеллажа сидел большой черный кот, а перед хозяином дома — староста с пышными усами.

— Разрешите закурить? — спросил он.

— Не желаете ли гаванскую сигару? — предложил старик. — Мне когда-то подарил коробку сигар кубинский посланник.

— Лучше я закурю свою трубку, — ответил староста, вынул ее из кармана и зажег.

После этого бывший парламентарий попросил его начать наконец излагать свое дело. Староста стал рассказывать, и, когда кончил, старик сказал, что он ему верит.

— Только вы один и верите, — заметил староста.

— Ничего удивительного, — отозвался тот. — Вы любите вашу собаку больше, чем родную дочь Эльзи.

— Господин советник, с моим Мани я мог разговаривать, — оживился староста, — а с Эльзи и Мэди, моей покойной женой, не мог. Бабы не умеют слушать. А Мани всегда меня слушал.

— О чем же вы беседовали с Мани? — поинтересовался хозяин дома, пока домоправительница подливала горячую воду в таз.

— О чем хотите, — ответил староста. — К примеру, мы с ним обдумывали, почему наш добрый Боженька так несправедлив к нам, да и добр ли он вообще, раз отдает предпочтение другим горным деревням, куда и туристы то и дело наезжают, а нам остается только хлопать глазами, глядя на этот пансионат на солнечном склоне по ту сторону ущелья, где полным-полно миллионеров, и почему к нам в деревню никто не приезжает, лишь в кои-то веки забредет пара-другая туристов с рюкзаками, да только те ночуют в своих палатках и едят то, что принесли с собой, а если когда и заявятся в пивную, то говорят, что такой захудалой дыры, как наша деревня, в жизни не видывали. А еще мы с Мани говорим о том, почему на нашу деревню не валятся лавины или оползни, чтобы все начисто порушить, как в других горных деревнях. Тут уж вся Швейцария нам бы помогла и по радио собрали бы для нас кучу денег, телевизионщики понаехали бы нас снимать, деревня прославилась бы на всю страну, заново бы отстроилась и разбогатела. Значит, с добрым Боженькой что-то не так, раз совершаются такие несправедливости и с людьми, и с природой. И собака всегда со мной соглашалась, когда я с ней все это обсуждал. Говорила она, само собой, лишь глазами, а когда я начал бегать по начальству — то к кантональному советнику, то к члену Совета кантонов, а от него к члену Национального совета — и поздно возвращался домой, то Мани всегда вылезал из конуры и сидел перед дверью дома. «Чего ты хочешь?» — спрашивал я его. Он глядел мне в глаза и протягивал правую лапу. Я пожимал ее и говорил: «Вот оно что, ты хочешь со мной поздороваться». И тогда пес сказал мне, чтобы я бросил эту бесполезную беготню — мол, он, Мани, сам наведет порядок.

— Прямо так и сказал? — удивился старик.

— Ну, глазами, — пояснил староста. — Просто я понял, что он хотел сказать. Разве вы, господин советник, можете вот так разговаривать с бабами? Только я не стал рассказывать начальнику управления нашего кантона, что разговариваю со своим псом, потому как он подумал бы, что у меня крыша поехала. А вы, господин советник, говорите со своей кошкой?

— Это не кошка, а кот, — возразил старик. — И он со мной не говорит, а молчит, что в сущности одно и то же. Мы с ним, так сказать, перебираем в памяти все глупости, которые я в бытность мою членом Национального совета совершил или вынужден был принимать и покрывать согласно нашему принципу коллегиальности. Для внешнего мира семь членов Национального совета должны быть единого мнения! А если бы вдруг в эту компанию затесалась женщина, то ей и вовсе никто не посмел бы перечить, а окажись в Национальном совете две женщины, то эти две никогда не согласились бы друг с другом, и принцип коллегиальности полетел бы к чертям. Тогда уж лучше посадить туда сразу семь женщин. Они ведь не глупее мужчин. Так что я рад тому, что кот меня понимает, хоть Мауди и думает, что я всего лишь человек, а человек так уж устроен, чтобы делать глупости. Но где же сейчас ваша собака?

— Ее застрелили из танковой пушки.

Старик опешил.

— А вы все еще ходите по адвокатам? Зачем?

Старик сокрушенно покачал головой. Об этом он должен расспросить поподробнее. Каким образом танк оказался в их деревне?

— Целый полк занял деревню, чтобы пристрелить Мани, — заявил староста и рассказал всю историю.

Старик опять покачал головой.

— Любой глупости можно ждать от армии, но не от Мани. Пес не станет залезать на выступ скалы у вершины Шпиц Бондера, чтобы его там увидели и застрелили.

— Мани полез туда из любопытства.

— Ах, бросьте! — засмеялся бывший парламентарий.

— Ну так вот, — выдавил староста, — снарядом разнесло не Мани, а… Господин советник, понимаете, я начал вырезать из дерева нового Мани, прежний не удался, так что я за день до того, как полк подошел к нашей деревне, вместе со школьным учителем — трудновато нам обоим пришлось — укрепил деревянную фигуру на Шпиц Бондере. Ну вот, в общем это был скорее муляж.

— Подумать только! — всплеснул руками старик. — Где же теперь ваша собака?

— В пещере, в лесу, — ответил староста. — Два раза в неделю я приношу ей еду, Эльзи тоже носит, а иногда Мани сам охотится.

— Умное животное, — констатировал старик. — Умнее своего хозяина. С собственной дочерью не может совладать.

Староста молча смотрел, как итальянка вынесла таз, как старик начал вытирать ноги полотенцем.

— Эльзи была совсем не против, это я сразу почуял, — сказал он. — Она так же охоча до мужчин, как ее мать, с той я в свое время глаз не спускал. Однажды кто-то влез в комнату Эльзи через окно, кто это был, мне все равно, но думаю, то был Нольди с лесопилки. Только ежели он захочет на ней жениться, я буду против, а если родится ребенок, он будет носить мою фамилию, я последний в роду Претандеров, ежели же родится девочка, пусть добрый Боженька удивится: я стану атеистом.