Собрание сочинений в пяти томах. Том 5

— Известно ли вам, кто я такой, сэр? — спросило это странное существо.

Репортер, поглядев на это чудо природы, только покачал головой.

— Ваш ответ вселяет в меня уверенность, — сказал странник. — Он убеждает меня в том, что я обратился по адресу. У вас есть повадки истинного джентльмена, потому что вы не сказали о том, что сразу бросается в глаза, что я — бродяга. Я в самом деле выгляжу как бродяга и бродягой являюсь, но бродягой не простым, обыкновенным. У меня университетское образование, я изучал греческий и латынь, возглавлял кафедру английской литературы в одном известном во всем мире колледже. Я — биолог и, что куда важнее, я, приятель, чтец чудесной книги. Это мое последнее достижение, и этим я только и занимаюсь сейчас на практике. Ну, если я еще не утратил этого своего искусства, то могу прочитать в ней, кто вы такой.

Он бросил оценивающий взгляд на репортера. Тот, пыхнув своей сигарой, позволил себя разглядывать.

— Вы — газетчик, — сказал бродяга. — Могу сказать, как я пришел к такому заключению. Наблюдая за вами десять минут, я понял, что вы не праздный человек, ибо шли по мосту довольно быстро. Потом вы остановились и стали смотреть на отражение месяца в воде. Деловой человек не стал бы этим заниматься и поторопился бы домой к ужину. Когда вы выкурили сигару, то стали рыться в трех или четырех карманах, покуда не нашли другую. Газетчику в течение дня предлагают множество сигар, и он их распихивает по разным карманам. К тому же из верхнего кармашка у вас не торчит карандашик. У журналиста этого никогда не наблюдается. Ну что, я прав в своих догадках?

Репортер тоже прибег к прозорливой догадке.

— Да, вы правы, — сказал он, — вы наверняка прежде видели, как я входил в редакцию газеты, и это, бесспорно, помогло вам поставить точный диагноз.

Бродяга засмеялся.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал он. — Когда я увидел вас вчера, вы выходили из редакции. Мне нравятся такие люди, как вы. Вы и даете и берете. Я уже торчу три месяца здесь, в Хаустоне, и знаете, вы первый человек, которому я рассказал о себе. Вы не стали предлагать мне денег и в результате мое уважение к вам значительно возросло. Я — бродяга, верно, но я никогда не принимаю денег от кого бы то ни было. Для чего это мне? Даже самый богатый человек в вашем городе — бедняк по сравнению со мной. Я вижу, вы улыбаетесь. Иногда меня обуревает «cacoelhes loguent», по-латыни — «приступ красноречия», но редко встречаешь джентльмена, который готов тебя выслушать.

Репортеру «Пост» приходилось видеть множество людей, поистертых жизнью, множество таких, которые говорят и делают то, что от них и ожидают, но ему вдруг захотелось послушать этого человека, который говорил такое, чего от него не ожидали. Да и больно у него живописный наряд.

Бродяга не был пьян, его внешность совсем не говорила о том, что он человек пьющий. У него были благородные черты лица, четко очерченные при лунном свете, а голос, голос был какой-то странный. Казалось, что он разговаривает во сне.

Газетчик сделал вывод, что у бродяги несколько расстроенная психика.

Тот заговорил снова.

— Я сказал, что у меня много денег, — продолжал он, — и они на самом деле у меня есть. Я покажу вам несколько, совсем немного, чудес, о существовании которых такие, как вы, респектабельные, выполняющие трудную работу, хорошо одетые люди, не имеют никакого представления. Вот посмотрите на этот перстень.

Он стащил с пальца перстень из кованой меди с замысловатой резьбой, сложный узор нельзя было разглядеть при слабом лунном свете, и протянул его репортеру.

— Вот, трижды потрите его большим пальцем левой руки, — сказал бродяга.

Репортер выполнил его просьбу, чувствуя, что это действие вызывает у него улыбку. Глаза бродяги заблестели, и он, ткнув пальцем в небо, стал водить им, словно следуя за передвижениями какого-то невидимого предмета.

— Это — Артамела, — сказал он, — раб, раб, повинующийся этому перстню. На, лови!

Он взмахнул рукой вверх, что-то ею там перехватил и показал репортеру.

— Вот видите? — сказал он торжествующе. — Золотые монеты. Я могу по своему желанию доставать их сколько душе угодно. Ну, для чего же мне попрошайничать, скажите?

Он протягивал свою ладонь, в которой ничего не было, а репортер притворялся что видит то, что на ней якобы лежит.

Бродяга снял шляпу, подставляя под свежий ветерок свои спутанные волосы.

— Что вы скажете, если я стану утверждать вот здесь перед вами, что мне — двести сорок один год?

— Сбросьте пару столетий и попадете тютелька в тютельку, — ответил репортер.

— Этот перстень, — продолжал бродяга, — мне подарил один буддистский священнослужитель в Бенаресе, в Индии, за сто лет до открытия Америки. Он — неисчерпаемый источник богатства, жизни и везения. Он подарил мне столько благодеяний, сколько не имел в своей жизни ни один живущий человек. С таким состоянием, которое он мне дает, кому могу я завидовать? Да ни одному человеку на земле. Я купаюсь в блаженстве, я так счастлив, что веду такую идеальную жизнь.

Бродяга, опершись на перила, долго молча глядел на реку. Репортер уже собирался было уйти, как тот вдруг резко повернулся, сильно вздрогнув. Он сразу изменился. Голова у него поникла, а в надменных и высокомерных манерах проявилось низкопоклонство. Он весь дрожал, кутаясь в свой ветхий сюртук.

— Что это я тут болтал? — сказал он грубым, глухим голосом. — О чем же я говорил? Эй, мистер, привет, не дадите ли человеку дайм, чтобы он купил себе что-нибудь на ужин?

Репортер, удивленный такой скорой трансформацией, молча взирал на него.

Бродяга что-то бормотал про себя, а потом дрожащими руками вытащил какой-то сверток из газеты.

Он развернул его, что-то взял из него большим и указательным пальцами и отправил щепотку в рот.

Слабый сладковатый липкий запах жевательного опия ударил в ноздри репортеру.

Так открылась тайна этого бродяги.

Хаустонский роман {53} (Перевод Л. Каневского)

Около двух лет назад из Хаустона самым таинственным образом исчез один из самых ярких, самых известных представителей высшего общества. Несколько лет он был законодателем моды, ее зерцалом, моделью для «Магнолия-Сити». Особенно славился он умением выбирать для себя самую утонченную, сверхмодную одежду, «последний писк», все считали его лидером среди тех, кто создавал современный, самый яркий, самый подобающий стиль в одежде.

Ни один человек в Хаустоне никогда не видел ни малейшей складки на его элегантном, блестяще подогнанном по фигуре костюме, и никто никогда не видел ни малейшего пятнышка на его белоснежных рубашках.

У него было достаточно средств, позволяющих ему посвящать всего себя целиком светской жизни, искусству одеваться, а все его поведение и безукоризненные манеры ставили его на одну доску со знаменитым красавчиком Бруммелем.

Но вот год назад многие стали замечать, что он становился все более чем-то озабоченным, все более задумчивым, его непринужденные, галантные манеры оставались такими же, как и прежде, как у истинного Честерфильда, но он выглядел более молчаливым, мрачным, казалось, что его что-то гнетет. Вдруг, ни с кем не попрощавшись, он исчез без следа.