Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки
Шрифт:
На каждом шагу только и слышишь: наш век — век спорта. А нет чтобы подвалить снегу. Нет того, чтобы люди могли покататься в Страшницах под крематорием. Какое там! А ведь не всякий может позволить себе махнуть с лыжами в Швейцарию или там в Илемнице. Если бы все было по-моему — так снега нападало бы вволю, все бы смогли поразвлечься спортом — и был бы полный порядок!
Возмущаясь черной, бесснежной зимой, все эти и тому подобные доводы высказывал и я, — наверное, оттого, что не рассчитывал на сочувствие людей к моим анемонам, а может, потому, что это уж в характере человека — принарядить свою личную заинтересованность интересом общественным; короче говоря…
Положа руку на сердце (перед глазами моими возвышенное представление, что в ту же минуту пятьдесят тысяч читателей прижимают руку к сердцу), ответьте мне: не происходит ли то же самое с великим множеством общественных, гражданских и общечеловеческих интересов? Не протаскиваем ли мы под
Скорее всего так оно и есть. Да будет так. И на тебе — снег уже выпал, а я все еще исповедуюсь в своем эгоизме, признаюсь в своем лицемерии и обнажаю свое истинное лицо. А пока я бью себя в грудь и каюсь, дети вопят и верещат, катаются с горы на санках, на улицах громыхают лопаты недавних безработных, мир стал прекраснее, а люди веселее, — и точно — веселее от того, что ступают по снегу. Что ж, еще раз (коли уж мы пришли к этому) скажите, положа руку на сердце: может, наши эгоистические желания в конце концов полезны для мира? Речь тут уж не о снеге, а о политике и прочих значительных проявлениях эгоизма. Может, они только кажутся нам эгоистическими; а скорее всего через них (почти бессознательно) проявляется забота о том, чтобы мир стал прекраснее, его шум веселее; чтобы зародыши будущих дел не погибли.
1931
Среди всех прочих месяцев февраль, надо признать, отнюдь не пользуется особой популярностью; он какой-то слишком короткий и с изъянцем; зажат меж такими богатырями, как январь и март; он и хотел бы позаимствовать кое-что у того и у другого, да только куда бы он с этим приобретением сунулся? Скажем, одарит нас морозом либо вьюгой, но все это уже не имеет прежней грозной зимней величавости; морозы его только покалывают; его снег — замызганный, его ледяной покров — одни лишь мелкие осколки; чем более прибывает свету, тем явственнее проступает его морщинистое и простуженное, злобное и пятнистое лицо. А иногда, напротив, он дает себе передышку и притворяется, будто чуть ли не он один подготовил весну; повеет южный или западный ветерок, земля размякнет, зажурчит повсюду вода в канавках и ручейках, засияет солнце, и от почвы пахнет теплом; потянет носом человек — действительно ли это мягкий весенний воздух? Но куда там! — К утру вновь затвердеет земля, так что звенит под ногами, а живая водичка ослепит ледяной корочкой; это даже не канун ранней весны, тут еще недостает милости божьей.
Вот я и говорю, — мало, очень мало дано февралю месяцу, половинчатый это месяц, ни зимний, ни весенний, однако есть в нем нечто такое, что отличает его от остальных месяцев года. Прежде всего — в феврале снова нарождаются сумерки. Собственно, зимой сумерек нету, нету зыбкого перехода между днем и вечером, сразу вдруг навалится тьма — и все тут; засветят люди огонек — и продолжают заниматься своей работой. А вот в феврале подкрадывается потихоньку час сумерек, и кажется, что больше стало дневного сияния, все вещи будто пронизаны светом и излучают его из самих себя, как только подойдет их час и наступает то таинственное и сладкое мгновенье, когда так и кажется, что вещи покойно и доверчиво рисуют сами себя своим собственным тихим светом; тут оставит человек на миг зряшные свои занятия, сложит руки на коленях и позволит себе плыть в неспешном течении дня, а потом засветит со вздохом лампу и произнесет: «Добрый вечер».
Вторая перемена будет заметна только зоркому глазу: у февраля свои краски. Трава еще ржавая, почва еще выбелена морозом и нет еще на ней влажно-багровой пышности, но на ветвях и веточках стволов — нерешительно, понемножку — прибывает разноцветных оттенков. Это еще не почки, из которых в марте будет соткана желтовато-зеленовато-розовая дымка раскидистых зеленеющих крон; это крайне сдержанный, с трудом угадываемый цвет, скорее предчувствие его в каждом голом прутике. Дело просто в том, что в феврале по каждой веточке начинает двигаться сок; зеленое лыко набухает, морщинистая кожа расправляется, разглаживая свои зимние складки, и лоснится полнокровным здоровьем, силой жизни; на сухопарых веточках пробуждаются коричневые, пурпурные, желтоватые краски; прутики вербы становятся золотистыми, березовая роща обретает нежную лиловость; фруктовые сады проблескивают темным багрянцем; то, что зимой было черным, как гравюра, переливается теперь тонкими красками. Они едва обозначены, но они уже тут, и не успеешь оглянуться, как пробрызнет их дождичек искрящихся почек, шелковистая светлость сережек и свежая зелень травы. Я знаю, зима еще не так далеко, но по всей вселенной уже совершается нечто новое, что принадлежит только маленькому неказистому месяцу, февралю, — уже напряженно блестят голые ветки, трудясь на
благо весны.1937
И все же ты — только начало, которого мы дождались после долгой зимы; ты, подснежник, ты, ранний шафран, и ты, цветок таволжника, ты, ивовая сережка; прежде чем набухнет первая почка и развернется первый лист — вот вам, пожалуйста, уже распустился цветок; природа еще не воспряла, а он уже расцветает, как первая любовь. Все остальное придет много позже: и страстная жажда роста, и труд корней, неслышная и упорная борьба за жизнь; а тебя, первый цветок, растение создает только из себя самого. Еще скована морозом седая земля, корни не тянут соков из все еще спящей почвы, и первый цвет растение выбрасывает из собственной плоти. Поскольку брать ему больше неоткуда, оно вкладывает в свое весеннее начинание собственное сердце. И это хорошо.
Что до нас, людей, то ты, весенний цветок, не верь всякому поклепу, не так уж здесь скверно. И мы хотели бы устроить на земле и рай, и божий мир, и воскресение, и вечную весну, и тому подобные вещи, а пока лишь спорим, как это осуществить, откуда что брать и кто этим должен заниматься — и так далее все в том же роде. Нам представляется, что земля, на которой мы живем, еще не поспела для того, чтобы на ней мог разрастись, выражаясь языком садоводов, райский сад; короче говоря, пока что это не получается. А если мы приглядимся попристальнее, то наверняка найдем людей, которые уже вкладывают в это благое начинание все свое сердце, а средства сделать наш мир лучше они черпают из глубин собственной души. Как первую любовь.
Я вас уверяю, что первому подснежнику (у него нет иного имени, и дело свое он совершил анонимно, ради чести и славы своего рода) нужна была невиданная отвага, чтоб решиться и осуществить великое дело весны. Он должен был пробиться сквозь снег и лед, как всамделишный крохотный ледокол; он устремился к своей весне на собственный страх и риск, бесстрашно принимая удары ночных морозов и утренних заморозков. И что поразительно: этот ранний цветочек — вовсе не идиллия солнечных дней; это — результат мужества, дерзаний и жажды приключений. Аванпост, выдвинувшийся далеко вперед за линию фронта и размахивающий белым флагом. Первопроходец и покоритель. Первый колонист в негостеприимном краю. Первый белый парус на глади океана.
Тут и дерзость, и скромная покорность естеству. И это славно.
А что касается зелени, то теперь зеленеет поистине все: здесь из-под земли высовывается коренастый и плотно упакованный росток, там веером разворачивается молоденький лист, такой изумрудный, что ни с чем другим не сравнишь; мало того. Если приглядеться попристальнее, то можно увидеть, что вся эта юная жизнь продирается к свету из гнили и тлена минувшей осени, что она по самую шейку увязла на гигантском кладбище минувшего произрастания. Только весною предается земле прошлогодний лист; только в пору новой зелени превращается он в прах и пепел. Как следует присмотревшись ко всему этому, мы увидим, что весной земля усеяна вовсе не цветом; скорее, вся она — сплошной мертвый лист, тлен и распад того, что жило год назад. Только теперь погребается год минувший, только теперь остывшая жизнь предается земле, из которой она поднялась. Нет воскресения мертвым. Есть восстание из мертвых.
Так вот ты о чем, свежий листок, раскрывшийся меж тлеющих листьев, — ты, видно, хочешь сказать, что вечна неразрывность жизни и смерти.
1929
Что правда, то правда: пасха так же богато изукрашена народными обычаями и поверьями, как и рождество: эти празднества были столь же чудотворными и языческими, как и зимний солнцеворот. Но есть здесь и большая разница: таинство рождества в значительной мере представляется пророческим, меж тем как таинство пасхи — скорее колдовское. На пасху не льют свинец, не разрезают яблоки, не отворяют скорлупки орехов, не жгут свечи и не всматриваются в глубину вод, чтобы узреть будущее. На пасху собаки лают не для того, чтобы подать знак, с какой стороны ждать жениха; все эти предсказания принадлежат рождеству. На пасху ворожат, чтоб все были здоровы, чтоб удался урожай и так далее. На пасху не пытают таинственную судьбу, желая узнать, что с нами будет, но ищут способа оказать на это будущее чудодейственное влияние. Умойся, девушка, в ручье на рассвете — и будешь целый год пребывать во здравии. Сделай то-то и то-то, исполни то или иное магическое предписание — и все в порядке: будущее в твоих руках. На рождество ты не властен над тем, какую форму примет излившийся свинец; не властен над тем, что откроется в сердцевине яблока — крест или звезда; не в твоих силах предотвратить, чтобы твоя свечка по погасла раньше прочих. А вот на пасху ты уже как будто становишься немножко хозяином своей судьбы: стоит совершить то-то и то-то — и ты уж непременно останешься цел и здоровехонек. Так беги же скорей и делай что надобно!