Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Битов замечательно писал уже о непереводимости произведений Алешковского, о непереводимости в широком смысле слова, взяв для этого эпиграф из Жванецкого: «Наша беда – непереводима». Все это абсолютно справедливо. Непереводима вообще вся подлинная литература, непереводима история, непереводима жизнь одного поколения на язык другого поколения. И все же не все так мрачно и безнадежно. Во-первых, настоящие великие литературные произведения многослойны, они выдерживают множество уровней прочтения и восприятия, ну а потом, хотя никто никого не может правильно и полностью понять – друг друга, муж жену, жена мужа, сын отца, отец сына и т. д. и т. п., – тем не менее, невзирая на безусловную уникальность неповторимых индивидуальных особенностей всех и каждого, абсолютно бесценными оказываются как раз те редкие и пронзительные моменты, когда вдруг люди из совершенно разных уголков света, из совершенно разных семей, социальных слоев, культур, укладов, обычаев, реалий и т.д. вдруг, оказывается, думают
В конце концов, даже сделав ставку на живой и фантастический язык как на главный инструмент своего творчества, Юз все же преследовал и более глубокие цели, преследовал и, надо сказать, достиг. Юз выпестовал свой Дар как неизменное, надежное и чудодейственное средство от зомбирования любого сорта и происхождения, будь то господствующая идеология, догмы узкого круга либералов или интеллектуалов, от любого коллективного или рабского индивидуального способа спасовать перед силами зла.
Наша непереводимая беда – это в первую очередь Несвобода. И Юз нас всегда освобождал. Юз не первый русский писатель, который, в ранней молодости соприкоснувшись вплотную с темой «Преступления и наказания», сумел не сломаться, а напротив, глубже понять смысл и цену существования. «Рука» – это Юзово «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» и «Бесы». «Рука» – это попытка религиозно-философского осмысления российской истории ХХ века. Я ничуть не намерена умалить значение подвижнической деятельности диссидентов, не пожалевших ни жизни, ни личной свободы в борьбе с Гидрой, а также других литераторов и публицистов, участвовавших в ее выведении на чистую воду. Общими усилиями система расшатана и в некоторой степени рухнула, придавив множество своего незадачливого народа обломками. Я сейчас говорю только о литературе того периода. И тут я позволю себе заявить, что именно романы «Рука», «Кенгуру», мини-роман «Николай Николаевич», повесть «Маскировка» – самые смелые и самые свободные от советского духа антисоветские произведения, потому что Сонька не только виртуозно и полностью разоблачена, но и голая – осмеяна, что для объекта бывает, видимо, особенно обидно.
«Рука» – роман необыкновенный во всех отношениях. Если искать его родство с другими литературными произведениями, то, уж, конечно, это не никак не внук «Графа Монте-Кристо», хотя главный герой себя постоянно с Монте-Кристо сравнивает. Правда, не в свою пользу. Он говорит: «Говно я поганое, а не граф Монте-Кристо, если не могу спасти невинного». В этом романе поставлены и на современном материале, если позволительно так сухо выразиться о чудовищной трагедии огромной страны, решены самые главные проблемы Бытия человека, заново раскрыты его тайные механизмы, одновременно на языке новых реалий и на языке вечных истин названы все действующие лица и исполнители этой трагедии.
«Рука» – роман в то же время исключительно новый по форме, как, собственно, и любое великое произведение. Это роман-хор. В нем монолог чекиста-следователя виртуозно превращается в хор, в котором звучит все услышанное им от великого множества солистов-подследственных, прошедших через его руки. Сам же главный герой, сын раскулаченных и убитых у него на глазах крестьян, ныне палач-мститель из НКВД, по собственной инициативе якобы арестовывает, а по существу, по нынешней будничной терминологии, берет в заложники, бывшего красного дьяволенка, участвовавшего в том кровавом рейде. Он жаждет наконец отомстить не только тем, кто убил его родителей, но и тому, кто посадил его тогда на морозе на ледяную колоду и лишил таким образом навсегда способности к деторождению.
Хочу обратить ваше внимание на то, что отмороженные яйца фигурируют в тексте вовсе не для скабрезности. Повторяю, Юз – настоящий романист, в его текстах нет ничего случайного, смыслом наполнены мельчайшие детали повествования. Кто может посвятить всю свою жизнь идее мщения, даже за такие чудовищные преступления, кто в состоянии не утратить на протяжении всей жизни острой жажды мщения и не смягчиться? Только тот, у кого нет и быть не может в настоящем – Любви! Так что в данном случае отмороженные яйца – это символ телесной неспособности к Любви. И еще – один из главных признаков подлинного литературного события – это страсть. Роман написан на невероятной энергии, он наговорен с той лихорадочностью, которую мы прежде встречали разве что у Федора Михайловича, а местами эта энергия достигает буквально библейского накала страсти. Достоевский
был, тогда, по крайней мере, любимым писателем Юза, и именно ему, я думаю, он многое рассказывает в этом романе, свидетельствует, показывает ему, как предсказания из главы о Великом Инквизиторе воплотились и кое-где даже переплюнули пророчества, разгулявшись с размахом нового типа.Проблема преступления и наказания в романе «Рука» расширена. Она поставлена как проблема диалектики зла, сложной взаимосвязи преступления и вины, наказания и отмщения. Настойчиво обращаясь к образу Дьявола как средоточию зла, Юз, однако, противопоставляет столь обожаемой всем человечеством на протяжении всех времен азартной игре в поиск врага вовне – идею борьбы добра со злом в сердце человеческом. Для страны, пораженной таким размахом преступлений, таким попранием морали и норм, присущих не только людям, но и диким зверям, – первым шагом к освобождению духа могло послужить никак не обвинение в адрес Политбюро за искажение так называемых ленинских норм, а лишь осознание каждым себя носителем коллективной вины.
Позднее, уже в эмиграции, в абсолютном шедевре под названием «Блошиное танго», возвращаясь к этой же теме, Юз пишет: «В советской власти виноваты все. Даже уборщица в сортире и кассирша в универсаме». От себя добавлю: я осознаю, что эти слова со всей очевидностью понятны только тем, кто при советской власти пожил, а также тем, кто априори все понимает правильно. Идея всеобщей вины ставит под сомнение идею мести. Рука не испытывает никакого смягчения чувств в отношении своего врага, который находится в его полной власти, но, высказав и еще раз прочувствовав все, что он пережил и впитал от общения с невинными жертвами режима за всю свою чудовищную жизнь, он теряет энергию мести. Вслед за недалеким Николаем Николаевичем, хитромудрым международным уркой и протрезвевшим героем «Маскировки», палач Рука, даже своим адским путем, приходит почти неожиданно для самого себя – в норму. Его посещает раскаяние и покидает жажда мести.
«Рука» – первое несмешное сочинение Юза. Но, конечно, – только по жанру. Юз не может не смеяться, обыгрывая всю навязшую в зубах каждого советского человека Сонькину фразеологию. Да и наша действительность не может не поставлять материала для гомерического хохота. Совершенно гениальная история про «мистера Против-64» блестяще могла бы составить отдельное сатирически-пророческое произведение. Уже там по существу сформулированы все основные проблемы начавшейся почти на двадцать лет позднее перестройки. Это сакраментальное «Что дальше?», которое шелестело в кабинете Никиты из всех обкомов по селекторной связи, в последующие времена выразилось в смехотворном, карикатурном, но все так же стойко смердящем Сонькиным духом, всегда отдающим кровянкой, нашем знаменитом путче на фоне «Лебединого озера». Гениально и совершенно провидчески описано, что может произойти, по мнению вождей, в стране, если кто-то один проголосует «против».
По настоятельной просьбе лидеров братских компартий, которые уже не в состоянии объяснять своим зажравшимся от буржуазных будней рядовым членам, почему считается, что в СССР демократия, если там никогда ни один человек не проголосовал «против», после долгих и мучительных колебаний, Никита Хрущев соглашается, чтобы ни в коем случае не два, как просили господа-товарищи, а один, тщательно подобранный и проверенный коммунист с хорошей русской фамилией типа Каренин или Епишев, так и быть, проголосовал бы против линии партии. «На алкоголизм проверить, на слабость передка, на мат, на семейное и международное положение». По Никитиному же распоряжению подбирают ему, как космонавту, дублершу – 90-летнюю актрису Малого театра Яблочкину, которая в Верховном Совете представляет творческую интеллигенцию, старая дева, не пьет, не курит, не лесбиянствует».
В конце концов, этот тщательно подготовленный эксперимент разваливается. Яблочкина в ходе подготовки врезает дуба, а Федор Кузьмич Боронков так удручает Никиту своей успешной антисоветской подкованностью, что тот передумывает, велит ему всего лишь воздержаться и произносит совершенно уже раннеперестроечную фразу: «Нет, Федор, белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно долгий, как и путь к абсолютной истине».
И тут самое место сказать о пророческой силе сочинений Алешковского. Вся эта история с голосованием «против» – гениальный прообраз начала нашей перестройки. И здесь, и особенно в «Маскировке» блестяще и в мельчайших подробностях продемонстрировано, как губительна для режима любая, даже самая слабая попытка приоткрыть форточку, дать, пусть даже фальшивый, глоток свободы. Герою «Маскировки» достаточно только один раз протрезветь, в буквальном смысле этого слова, и он сразу ощущает противоестественность своего существования. Переместившись в пространстве, да к тому же еще и во времени, Юз видит нашу, теперь уже одну восьмую, часть света в несколько ином ракурсе. Он узнал о свободе и норме что-то еще, ощутил, короче говоря, пощупал их, но остался верен своей стезе: поиску очагов нормы и подлинной свободы в бытии своих бывших соотечественников. Божественная Норма остается его главной idee fixe.