Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Такого рода раздумья одолевали А.В.Д., когда его в той же каляске везли из весьма приличной медчасти по переходам лабиринта, полным не то что бы людей, а многоликих призраков зла и всех его жертв – арестантов, конвоиров и следователей; последние испытывали нескрываемое удовольствие от своего местонахождения и полусвободного, в сравнении с арестантским, обитания в мокрично серо-сукровичных стенах; словно гонимые хищными человекообразными птицами метались в спертой тюрьмосфере мертводушнго пространства арестантские муки, страхи, тревоги, сокрушенные надежды, бессонницы, невыносимые недоумения, лики неизбываемой тоски о былой жизни, о судьбе ближних – всего, что мучает, терзает, изводит каждого из арестантов в огромном каннибальском мясокомбинате; на физиях служак в форме и в штатском так и светилось нескрываемая упоенность благополучной устроенностью на фоне тиранического беспредела жестокого террора – чувство не свойственное ни одному из животных, но присутствующее только лишь людям, оказавшимся в самой гуще бедствия, причем, не природного, а человеческого происхождения; оно, это чувство сообщало даже низовым сотрудникам органов – ничтожно малой части всего населения СССР – постоянно радостную удовлетворенность своим положением, своей причастностью к царившему повсюду – не только в стенах тюрьмы – душку злорадствующей мстительности; этих людей согревала вроде бы прижизненная безнаказанность всесильных верховодов, сегодня ворочающих судьбами как абсолютно невинных жертв, так и деятелей, еще вчера виновных в их гибели, но не желающих быть перемешанными с ними в растущих горах безымянного пепла;
«Невозможно, – подумалось А.В.Д., – не представить вразрез свисающее сверху до низу – сразу со всех межэтажных перекрытий, лестничных клеток, лифтовых шахт, балок, стен, подоконников – кровавое мессиво из человечьих ногтей, кожи, влас, мозгов, кишок, плоти, костей, дерьма, мочи и личных одежонок… за всем этим неописуемые – превосходящие все иезуитсткие – безобразия… лишний раз убеждаюсь, как глупо искать причину возникновения всего такого в наклонностях Творца всего сущего, или, если так можно выразиться, в нравах всегда жизнетворной Природы – сие начисто исключено – или в злонамеренности самого Бытия… вот уж чего, а глупости глупее этой – вообще не может быть на белом свете… только Разум, имеющий постоянную прописку в мозгу человека и ведущий всех нас черт знает куда, как гениально просто определил Гиппократ, есть организатор и вдохновитель не только побед добронравия над злодеяниями, но и злодеяний над добронравием, является единственной причиной существования на этой планете Зла – злых жизнеотношений, уродских условий общественного существования, всех видов абсурдности и т. д. и т. п… ведь не китов, не слонов, не собак обвинять во многомасшабной исторической афере, лукаво созданной одним из свойств Разума мифологической многовековой твердыне, пожалуй, основного нашего предрассудка… вот, собственно, и все… надо бы ничего не забыть, раз нет под руками ни карандашика, ни бумажки… и пусть эти более чем простые мысли навязчиво лезут в башку – пусть: они мне любезны, ибо прибавляют силы жить, желание изложить их в двух словах и как-нибудь перепулить на волю… это мой долг, а затем, затем вполне можно и помереть… главное, не забыть ход размышления… не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох да тюрьма, потому что здесь-и-сейчас может случиться все, что угодно… впоследствии необходимо обдумать все аспекты именно такого методологического подхода к, так сказать, установления местожительства обвиняемого Дьявола и происхождения Зла… что и открыло бы людям будущего возможность создать новую отрасль педагогической науки – науки, воспитывающей здраво осмысленное отношение поголовно всех младенцев с первых шагов их жизни на земле к каждому из феноменов двойственной природы человеческого разума… соответственно, природа Зла перестала бы быть непосильной для познания, а профилактика явлений, к примеру курения и наркомании, нынче кажущихся безумствами бессознательного и иррационального, стала бы такой же примитивной, как прививки против опасных заболеваний… в данный момент я, как бы то ни было, человек свободомыслящий, – вновь решительно отказываюсь соглашаться с общеизвестным, вроде бы аксиоматическим положением/наблюдением насчет того, что сны Разума рождают чудовищ… да, отказываюсь и смею утверждать: людской Разум продолжает рождать чудовищ не в снах своих, а исключительно наяву, к примеру, в здешних карантинах, камерах, переходах, кабинетах».
Сидя в каталке, А.В.Д. презирал отталкивающе низкую зависть слабосильной стороны своего ума к самодовольным физиономиям служащих, чувствующих себя в тюрьме, как на свободе; тем не менее, в минуты проезда по коридорам/переходам/лифтам, несмотря на полные отчаяния мысли, ему было и боязно и стыдно с упоением, опять же как в детстве, ликующе облизывать леденец петушка на шершавенькой палочке – облизывать необыкновенное счастье, то ли выпавшей по воле случая, то ли с неба свалившейся, удачи; и снова неверие в нее окатывало ведром нечистот его надежду на спасение любимых ближних; в его смятенном мозгу вновь возникали, никуда, оказывается, не исчезавшие, отвратительные страхи и страшки, от которых разило унынием и безысходностью: «а что если?»… «а вдруг?»… «а что за этим блефом кроется?»… «не до предела ли извращенно сие излавливание меня, перед тем как всех нас, жалких букашек, прихлопнуть к ебени матери?»
А.В.Д. снова не без удивления подумал о благотворности некоторых функций матерщины и о том, что ему, как новичку в игре, могло повезти, если б отряхнул он с ног своих ряд предвзятостей, и исследовательски вдумался в корни загадочного явления – явления несомненно, доисторического, языкового, явно коммуникационного, бытового, психологического, мифологического, карнавального, изначально культурного, временами спасительного, возможно, экзистенциального, как говорят новые философы… и оно, явление это, свило себе два гнезда, что неслучайно и весьма смешно, – прямо в наших детородных органах, само собой, в близких к ним телесных окрестностях. «Да будьте вы прокляты, шибко обкультуренные ханжи-псевдогуманисты, шло бы оно, все ваше ебаное отлакированное бездушье, в жопу – прочь от невинных ценностей наших жизней!» – А.В.Д. чуть было не выкрикнул вслух сию искреннюю тираду.
Судя по всему, надзиратель вез его в какую-то новую камеру; несколько раз он останавливался и резко поворачивал коляску, так что глаз А.В.Д., испытывавший непривычное одиночество, упирался в стенку; иногда служивый конвоир с потешной властностью гаркал: «Не сметь, говорю, зыркать по сторонам, не по зоопарку, небось, разъезжаешь»; тогда А.В.Д. расслаблялся и старался забыться; однажды он вздрогнул и замер; ему послышалось восклицание Димы: «Сучий потрох, забыл зубную щетку, а впрочем, хер с ней, с казенной щеткою, нам чужого не надо – на ворованное проживем… гы-гы-гы».
А.В.Д. растерялся, не зная как быть… пересеклись ли они?.. Димин это голос, или он ему почудился в чумоватом полузабытье, на здешних, неумолчно кишащих, муравьиных тропах? – думать и гадать было уже бесполезно.
– Вертаем оглобли, тронулись дальше! – секунд через двадцать ворчливо гавкнул надзиратель.
«Вообще-то народ пришел сюда из растерзанных раскулачиванием деревенских глубинок, привалил прямо с осиротевших нив, сходу сделался, по-собачьи верной, гавкающей обслугой, довольной уже и тем, что это не ее черт знает куда ведут, а она кого-то ведет туда, куда врагу и дорога, – к стенке да на каторгу… впрочем, – решил А.В.Д., удивительно для себя пользуясь ранее ему чуждой и неприятной сквернословной речью, – хер бы с ним, с народом и с тем, что он думает о моем одноглазом вражеском мурле, якобы по заслугам огребшем положенное… пусть себе народ радуется и безмолвствует… да, да, положительно хер с ним – главное, что получена Димина малява насчет зубной щетки… будь я проклят даже за призрак гнусной в башке мысли о провокационности этой записки и о специально кем-то заделанной, если не примерещившейся, встрече… это нервишки пошаливают, нервишки – они, злоебитская их сила… невообразимо – именно эти два слова «зубная щетка» воспринимаю как важнейшие и знаменательнейшие в своей жизни слова, а великие слова «покой и воля» забыты, словно не вымолвил их Пушкин в одно из счастливейших мгновений своей жизни… собственно, содержательней и чудесней двух Диминых слов просто не было у меня, нет и, видимо, никогда уже не будет, хотя бы потому, что в них – обещание свободы и жизни моих любимых и моего друга… несмотря ни на что, как не думать, как не сознавать, как не изумляться тому, что даже в общей жизни, созданной подоночной утопией, случаются, к сожалению крайне редко, непредсказуемые чудеса и удачи… о, Господи, сделай так, чтобы два слова – зубная щетка – несли в себе тот знак, тот перст указующий, что заключен в них… пусть они будут поэтическими словами, забывшими о своем изначально бытовом назначении, но чудом приобщенными к высочайшим для
Кати, Верочки, Гена и Димы смыслам… мечтаю встать на колени – благодарно поклониться небесам, молитвам моим внявшим, и всем нашим ангелам-хранителям… помоги, Господи, очутиться на свободе моим родным, моим единственным, моим драгоценным, лишь бы чистили они зубки щеточками своими зубными, лишь бы жили-не тужили, а я сам – да я в любую минуту готов предстать пред Судом Твоим с отчетом о своей личной вине… что касается «скверных» слов, впервые в жизни мною употребляемых, то тут, благодаря Диме, вот что до меня дошло: в Божественном Языке нет и не может быть слов скверных, разве что кроме тех, которыми люди продолжают называть каждую вещь, каждое явление из несметных сумм всего непотребного, порочно ими же произведенного и продолжающего создаваться с дьявольской скоростью… к примеру, «истребитель», «бомбардировщик», «артилерия», «миноносец», «убийца» «отравляющие вещества», «пулемет», «револьвер», «террор», «высокое искусство ведения войн», «работники секции львов и тигров взяли на себя торжественное обязательство»… эдак вот с горя затоскуешь и поневоле возопишь: не пора ли всех нас, Господи, остановить, если не возвратить на круги своя, чтобы в подлунном мире – не только в первозданном Божественном Языке – не имелось, как в блаженные, в далекие, в стародавние времена, ничего лишнего – ни молекулы, ни микроба, ни растения, ни живого существа, главное, ничего человеческого и массы ненужных вещей, ныне перегрузивших цивилизацию, которую вся эта вредоносная труха нелепо тянет в тартарары?.. а что будет через век?.. нет, судя по всему, мы еще не дошли до самой ручки, но однажды дойдем, ибо движемся с неслыханным ускорением, как это ни странно, идущим бок-о-бок с общей дегенерацией, а уж всемирная пошлость, рожденная ею, с безумным удовольствием вытаптывает саженцы Преображения, прижившиеся к благодатным, унавоженным бог знает какими гениальными достижениями, открытиями, искусствами, муками, страданиями, бедствиями Человека… в лабиринто-безобразном террариуме тюрьмы грешно философствовать, особенно ученому, но ведь именно здесь становится особенно очевидным парадоксальнейший факт: за тысячелетия человек вымахал в великана, продолжает становиться все выше и выше, а человечество все тупеет и тупет, как это ни странно, превращаясь в тупо же модернизируемое, самоуничтожающееся стадобище-уебище-стыдобище, теряющее основные природные и исторически нравственные инстинкты – самосохранения, совести, красоты и достоинства искусств».28
Арестанта, думавшего о том о сем, долго везли по длинным коридорам Лубянки – с лифта на лифт, с этажа на этаж – пока он не увидел впереди что-то похожее на интерьер прихожей гостиничного типа; мельком отметил внимательным, глазеющим за двоих, оком, что на стенах, между прочим, не мазня, а пейзажи Левитана, Поленова, кажется, Крамского, похожие на волшебные иллюминаторы-окошечки в дивный мир, граничащий со здешней гееной зловонной; по углам – пара китайских, расписных, светло бирюзовых, необыкновенно женственных ваз, вызывающих, черт бы их побрал, не совсем, оказывается, забытое известное чувство… так что тянет нежно провести верхом ладони по краям их горлышек, по волнующим округлостям… боже мой, боже мой, и в вазах бобровой пылью серебрятся темно-коричневые камыши; А.В.Д. неожиданно показалось, что он, чудом выбравшись из удушливого зловонья и теперь поэтому всеми жаждами томим, припадает прямо иссушенными легкими к чистому спасительному составу драгоценной воздушной смеси, в которой поблескивают пылинки пушкинских слов и ямбических интонаций.
– Когда отворю дверь, быстро входи, не топчись, хули тут думать, ебена мать, когда такая тебе выпала планида, понимаешь, обормотка-самокрутка… саму ее прихлопни, дуру, дверь-то, а там ишшо разберешься что – для бабы отмычина, что – судьбе зуботычина, а каталка – она всегда для поездок туды-сюды, иногда, сам знаешь, только туды, – сказал совершенно безликий, с чего-то вдруг разговорившийся надзиратель-конвоир.
Посреди, окружавшей любого из арестантов, адской скуки, тесноты, темноты и тупиковой, тюремной, невыносимо бездушной регламентарности, А.В.Д., необыкновенно чуткий к самым что ни на есть малейшим проявлениям живой жизни, воспринял – в составе воздуха, в крошке хлеба, в глотке воды, в добрых услугах бинта, йода, таблетки, камерной параши, в мелькнувших мыслях, в тоске, корябнувшей по сердцу, в боли, напомнившей о необходимости продолжении существованья и долге выжить – выжить не для себя, но ради вызволения близких из гнусных клоак подземной лубянской жижи – словом, воспринял А.В.Д. в словах надзирателя, явно ведуемую только его забитой душе, неповинной ни в одном из земных грехов, невольную вину за все происходящее вокруг и бессознательно робкую просьбу человека, мелкого исполнителя злодейств, о некотором извинении.
Еще до приближения к двери, обитой кожей точно так же, как в квартире знакомого академика, А.В.Д. замер; на этот раз он снова не поверил: ушам своим; до него донесся приглушенный – ясно что стальной массивной дверью – неправдоподобно знакомый, бешеный собачий лай; надзиратель втолкнул онемевшего арестанта в помещение и быстро захлопнул дверь; А.В.Д. был мгновенно повержен на пол лапами мохнатого сильного тела, лаем, визгом, тем неуемным облизыванием, не дает которое ни опомниться, ни вздохнуть, – бурей собачьих чувств, выражаемых так и эдак, чувств, перепутанных с его собственными, чувств взбаломошных и радостных; несчастный Ген, ни за что ни про что втянутый в проказу чумных человеческих дел, совсем было обезумел из-за полного непонимания бедственного происшествия, страдал, разлученный с любимым хозяином – со своим Вседержителем – и вот уже он и его бог, плача и смеясь, валяются на полу, заключив друг друга в восторженные объятия; они осчастливлены нежданной встречей – в шагу от геены адской, лишенной всех божественных стихий, включая огненную; главное, оба – пока что еще на Земле, вроде бы сорвавшейся со своей безупречно работающей оси, но вдруг либо самолично решившей вернуться на старое доброе место, либо силком туда возвращенной ангелами вселенской гравитации, – прямо в родимое стойло на одной из окраин Солнечной системы.
На кухне прибранной квартирки, словно бы начисто забывшей о прежнем постояльце, о Диме, первозданный порядок; на сковороде и в кастрюльке еще тепла была жратва, что говорило А.В.Д. о небольшой победе мирового порядка над энтропией, враждебные вихри которой веяли в замкнутых тюремных пространствах; он по-братски поделился с Геном всякой вкуснотищей; за стол не садился – оба ели прямо на полу и изредка поглядывали друг на друга; им нравилось без конца убеждаться в реальности происходящего, которое то и дело начинало казаться примерещившимся, оттого и замечательно удивительным; жратва была «домашней» – немыслимо прекрасной и простой: суточные, отлично дошедшие, как люди в парилке, щи со свининой, рыбные котлетки с гречкой и компот, которым А.В.Д. на всякий случай не поделился с Геном; «Пса может понести в середине ночи от чернослива и прочих сухофруктов – кто выведет его тогда на клумбу в центре площади, Сидор Поликарпыч, как сказал бы Дима?»
Странное дело, налопавшись, Ген по-лидерски тыкнул носом в руку А.В.Д., словно бы говоря: «Послушай, ты устал, лица на тебе нет, поспи немного, я тоже подрыхну, меня самого вот-вот с ног свалит».
А.В.Д., ни секунды не раздумывая и вообще отмахнувшись от каких бы то ни было мыслей, завалился на подоспевший откуда-то диван, разрешил Гену устроиться у себя в ногах и даже не успел ни учуять, ни понять мгновения благословенного провала в сон.
Разбудил его нервозным, несколько огрубевшим в дни заключения и одичания лаем, Ген: он почуял приход чужих; кости ныли, позвоночник не желал разгибаться, но А.В.Д., взглядом попросив пса помолчать, поперся к двери; пришедшим оказался Шлагбаум, которого больше не хотелось называть Люцифером, видимо, из-за явного превосходства в его личности, как бы то ни было, человеческого над «грязно дьявольским»; Ген ворчливо и быстро его обнюхал, затем вежливо дал понять, что все в порядке: «Будьте, сударь, как дома, пока я в гостях». – Вы правильно сделали, Александр Владимирович, слегка вздремнув, а мне вот за сутки удалось урвать всего часа четыре, как Наполеону, но и то слава богу… лучше уж такая вот закономерная бессонница, чем несвоевременно вековечная крышка… предлагаю пригубить по полстакашка коняка и по дороге поболтать о делах.