Собрание сочинений в шести томах. Том 2

Ганка оторвал пуговицу от пиджака, несколько секунд неподвижно смотрел на неё, а потом яростно бросил в стену.

— Вы понимаете, это особое хамство, это скотское наслаждение — тащить через город человека с намыленной мордой!

Ланэ тяжело дышал.

Его доброе, круглое лицо с крупными, грубыми чертами и массивным носом было красно от напряжения. Он даже приоткрыл было рот, желая что-то сказать, но только махнул рукой. Ганка погладил зелёной, худенькой ручкой массивную спинку кресла.

— На другой день его привели к мосту, набросили на шею провод, знаете, такой тонкий шнур, что, как нож, врезается в тело, — и повесили. Он минут пять хрипел, перед тем как задохнуться.

Отец подошёл к шкафу и стал через стекло разглядывать огромную и белую, как водяная лилия, чашку.

Было уже совсем темно, и чистое фиолетовое небо с прозрачными кристаллическими звёздами смотрело в окно. Снегирь спал, подоткнув голову под крыло.

— Когда его уводили, — сказал Ганка, и я почувствовал, что он сжал зубы, — заплакала его жена. Он стал её успокаивать и сказал: «Не плачь, я скоро вернусь, это недоразумение». Тогда один из этих — старший, наверное, — сказал ему: «Вы очень самоуверенны, молодой человек. Конечно, это надо приписать вашей неопытности. Сколько вам лет?» Гаген сказал: «Скоро будет тридцать». — «Не будет!» — ответил старший, и опять оба заржали... Потом они его увели на допрос и через день повесили.

— Вот! — сказал Ланэ и ударил кулаком по креслу. — Вот почему меня бесят так эти импотентные разговоры о Шиллере и Гёте! Ведь такой же, точно такой же конец ждёт и нас! Придёт немецкий офицер и скажет...

— Хорошо, — начал отец, — но что же...

И вдруг обернулся.

Сзади стояла мать, держась за портьеру.

— К тебе немецкий офицер, — сказала она, жалко улыбаясь. — Он ждёт тебя в кабинете.

Ганка вскочил с места, подбежал к отцу и встал с ним рядом.

— Вот она, — сказал Ланэ, — вот она, эта немецкая петля. И как же она быстро затянулась вокруг шеи!

И растерянно, беспомощно, ничего не понимая, он поднял голову и в упор посмотрел на снегиря.

Но снегирь уже спал, и ничто человеческое не было ему интересно.

Глава вторая

Слова Ланэ о петле, затянувшейся вокруг шеи, имели свой особенный смысл.

Прежде всего надо сказать, что петля эта никак не должна быть понята как метафора.

Нет, была такая петля, и лежала она в нижнем ящике письменного стола, похожая на свернувшуюся ядовитую гадину. К ней и записка была приложена так, чтобы никаких сомнений насчёт её назначения не оставалось. Но опять-таки, чтобы вполне понять, что она обозначала, и то, что произошло дальше, надо начать издалека, с первых годов двадцатого столетия.

Именно в это время, окончив медицинский факультет Гейдельбергского университета, отец поступил судовым доктором на грузовой пароход голландского акционерного общества «Ван Суоотен и К0».

Случайно я знаю некоторые подробности.

Судно было вместимостью в шесть тысяч тонн, называлось «Афродита Пенорожденная», и это совсем не соответствовало ни его виду, ни его назначению.

Начать с того, что это было большое грязное корыто, годное только на слом и на получение страховой премии. Может, на это и рассчитывали его владельцы, посылая эту лохань в такие далёкие рейсы. Но судно не тонуло: на нём был старый, опытный капитан, сорок матросов да представитель фирмы, и все они никак не хотели расстаться с жизнью.

А жизнь была у них простая, ясная и не особенно тяжёлая.

Пристав к берегу, судно по целым неделям стояло на якоре и ожидало погрузки, а матросы пили джин, сходились с женщинами и резались в карты. Доктору нечего было делать с просмолёнными организмами этих морских бродяг.

С утра он брал палку, томик трагедий Сенеки, сачок для бабочек, вешал через плечо ботанизирку и уезжал на берег. Он увлекался в ту пору латинскими стихами, коллекцией экзотических бабочек и составлением гербария ядовитых растений. Его первой научной работой было исследование о растительных ядах Римской империи.

Вот в одну из этих прогулок он и натолкнулся на череп индонезского человека.

Я написал «на череп».

Это не совсем так.

Не череп он нашёл, а только часть черепного свода, бурую шершавую окаменелость, с первого взгляда даже не отличимую от валяющейся тут же гальки.

Отец после рассказывал, что он как будто сразу же понял всё гигантское значение своей находки.

Запыхавшись, он вбежал в каюту капитана и положил перед ним на стол эту бесценную окаменелость.

— Что это такое? — ошалело спросил капитан и потрогал было кость пальцами.

— Череп Адама! — ответил отец.

— Вот что, Леон, — сказал капитан и брезгливо отряхнул пальцы, выбросьте вы эту гадость за борт и не пейте натощак; вы ещё молодой человек, и не надо прививать себе дурные привычки.

Конечно, у меня есть все основания думать, что этот рассказ сильно стилизован, так же как рассказ о знаменитом ньютоновском яблоке или ванне Архимеда, но таким он вошёл во все научные биографии моего отца. Повторяю ещё раз — мой отец любил выражаться красиво, недаром любимым его автором был Сенека. На другой день отец привёз с берега обугленную от времени берцовую кость, коренной зуб и обломок затылочной части черепа. Дальше уже требовались основательные раскопки, и больше отец на это место не ездил. Вернувшись в Голландию, он сейчас же рассчитался с торговой фирмой «Суоотен и К°» и уехал на родину. Там у его отца, старого нотариуса города Нанта, было своё небольшое имение, и он засел в нём, обложившись книгами.

Усидчивость и трудолюбие его были просто невероятны.

За три месяца он исписал две тетради по пятьсот страниц каждая, начал было третью, но не кончил, бросил в корзину, где вместе с грязным бельём валялся Сенека, и уехал — сначала в Париж, а потом в Лондон.

Ещё год упорной, усидчивой и безмолвной работы в библиотеке Британского музея — и вот биография отца уже идёт крупным планом.

Доклад в Лондонском королевском обществе археологии и древней истории.

Статья в анналах Британского музея.

Другая статья, популярная, в воскресном номере «Таймс».

Ещё один доклад, публичный, в обществе любителей древности.

Отец любил рассказывать об этом вечере.

Зал переполнен публикой.

В первых рядах блестят голубые седины и розовые лысины знаменитых стариков. После двухчасового доклада к отцу подходит человек, чьё имя известно каждому школьнику. Он стар, но ещё прям и бодр, как крепкое столетнее дерево.

— Молодой коллега, — говорит он громко, так, что слышат все находящиеся в зале, — позвольте пожать вам руку. Вы сделали великое открытие. Вы пошли дальше Кювье. Он показал мне предка моей собаки, а вы сегодня отдёрнули завесу времени, и я увидел самого себя.

Три музея и два института четырёх различных стран спорят между собой за честь обладать этими бесценными останками. Год продолжается переписка, и наконец отец жертвует их в музей своего родного города. Там они покрываются лаком и заключаются в стеклянную раму. «Homo Indonesia Messonie», — гласит надпись на металлической таблице, и с этим именем гипотетический крестник моего отца, весь состоящий из одного зуба, берцовой кости и обломка черепа, входит в науку.

Но шум в газетах продолжается.