Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Не терзай, Ваня. Не надо. — Федор сел и беспомощно опустил руки. — Никто из вас тут не в ответе. Я да Игнат: двое в ответе. — Неожиданно Федор вскочил, набросил пиджак и фуражку, подошел к двери и спросил, оборотившись: — Когда уехала?

— Часов в десять, — ответила Зинаида, — Почему мне не сказала сразу?

— Боялась, Федя.

— Думала, укокошу Тосю? Да я… я… сам пять раз могу за нее умереть, хоть она и… сволочь.

— Боялась за тебя, — оправдывалась сестра.

— Струсила. Испугалась… Впрочем, почему же она — сволочь? Просто для нее я — ноль… — И он вышел.

Зинаида и Ваня переглянулись. Ваня направился было за Федором и спросил:

— Куда?

— Оставьте меня. Похожу один.

Федор ушел в переулок и вскоре оказался в поле. Ночь была тихая и облачная. Луна ныряла из облака в облако, то освещая землю, то скрываясь от взглядов людей. Июньская ночная свежая теплынь пахнула на него от ржи. Перепела изредка отчеканивали свое «спать пора». Где-то вдали, в ночном, нестройно пели хором ребячьи голоса. Федор что-то силился вспомнить, что-то надо было осмыслить, какой-то случай в этом поле, казалось, произошел или произойдет. Когда это было? Да! Это было в тысяча девятьсот двадцать первом году. В этом поле семнадцатилетним юношей он встретился с Васькой Ноздрей. Тогда была гроза и был дождь. Потом он тогда вернулся к умершей матери и убитому горем отцу… Потом он застрелил в бою Ваську Ноздрю. Все это было. Жизнь прошла в огромной борьбе в маленькой Паховке… И еще лезли в голову обрывки мыслей: «Решить Игната — дело нехитрое: пришел в хату и… готово… но так вот, из-за угла, делают только трусы и предатели… Не годится». «Не стоит пачкать руки», — вспомнил он слова Зины… Вопрос встал перед ним неожиданно, как удар по затылку: «Неужели же я хуже Игната, если она меня разлюбила?» И тогда вкралось чуждое ему раньше ощущение неполноценности, вызванной пренебрежением любимого человека… Потом ему до боли захотелось видеть Тосю. Он считал ее частью самого себя и поэтому, может быть, не думал о ее душе за все эти месяцы, как не думал о самом себе, утонув в делах. Но оказалось, он-то не был частью Тоси, как она была для него. У нее была своя жизнь с самой осени прошлого года, со времени приезда… «Догнать!» — мелькнуло в голове. Он находился уже близко от табора ребят в ночном, он слышал уже их говор и смех, он хотел было сесть верхом на любую лошадь и мчаться за Тосей, но вспомнил слова Зины: «Часов в десять уехала»… Поезд теперь ушел. Нет Тоси… И не будет. А Игнат остался. К нему надо — лицом к лицу! «Еще посмотрим, кто прочнее нутром», — подумал он и гордо выпрямился. Так он постоял несколько минут и направился обратно в Паховку уверенной и твердой походкой. Шел так, будто уже точно знал, что он должен делать.

К хатке Игната он подошел в глухую полночь. Замка на двери не было — значит, дома. Постучал в окошко резко, как перед бедой. Хозяин с похмелья прохрипел:

— Кого черт носит?

— Черт к черту меня принес. Открывай!

Игнат растворил окно, выглянул и отшатнулся, узнав Федора.

— Зажигай-ка огонь. Давний твой «друг» прибыл «в гости». Встречай чем бог послал. — Голос у Федора был в тот момент твердый, властный и четкий. Но хата ответила молчанием. — Аль испугался, «герой»? Трусоват, трусоват, господин бандит. А открывать надо — ничего не попишешь: будем «беседовать».

Послышался голос Игната:

— Боюсь, что храбрый не выйдет из хаты трусоватого. Ты… лучше… уходи. Мне ведь все равно.

— А ты прямо из окна. Тебе ведь все равно, что из-под утла, что за углом.

Неожиданно окно захлопнулось, Игнат зажег лампу и, открыв дверь, стал на пороге.

— Только помни, — сказал он, — хлеб-соль у меня из дырочки подается на стол для таких дорогих гостей.

— А ты, хозяин, не стращай, а то я уж чую, как испуг наружу выходит. Угрожаешь — значит боишься. Ясно.

Федор вошел в хатку первым, окинул ее взором и сел за угол стола, без приглашения, как дома. На Игната он смотрел презрительно и, казалось, насмешливо. Игнат стал у печки, прислонившись спиной и держа руки в карманах брюк. Он без рубашки и бос, тугие мышцы выпирали на полусогнутых руках. «Сильный, черт», — подумал Федор и вспомнил Тосю. Он так резко встал, что Игнат невольно вздрогнул (но рук из карманов не вынул). А Федор вывернул карманы брюк и пиджака и сказал:

— Видишь? Ничего нет. С пустыми руками пришел. Даже и «гостинчика» тебе не принес. Ну? Вынимай, что там у тебя в кармане, и… бей. Бей! Раз уж в душу ко мне забрался, кончай. Не хочешь? Тебе бы из-за угла, чтобы шито-крыто. Так, что ли?

Игнат тоже вывернул карманы, сжал кулаки и объяснил:

— Не время. Подождем.

— Я так и знал. Мысли наши тут сходятся. Но только ты брешешь: в карманах нет, так где-нибудь есть поблизости.

— Тебе виднее, — коротко ответил Игнат.

— Тоже правильно. До чего же мы с тобой, сука, согласны стали! Ну-с, «дорогой друг», первая твоя «радость» от встречи прошла. Давай поговорим теперь «по душам».

— Не возражаю.

— Так вот. Один уголок моего сердца ты испоганил. Остальное я тебе не дам. Ты думал нас сломить? Подлостью? Думал, что ко времения буду беспомощным и разбитым и, может быть, сопьюсь от горя? Так, что ли?

Игнат молчал, выжидал, а Федор, не останавливаясь, напирал:

— Так, конечно. Так ты и думал, нечистая сила. Ничего этого не будет — запомни. Слышишь? Не будет. Я еще сильнее стал. Я у тебя, гад, теперь до конца дней твоих грузом буду висеть на плечах, пока пощады не запросишь. Слышишь? Смерти просить будешь — не дам.

— У тебя? Пощады? — мрачно переспросил Игнат, — Не получится. Не ты один висишь. Я вам всем — лишний.

— Лишний — мало: подлый и вредный. Не играй со мной в благородство, не обманешь.

— Что ты пристал? — повысил голос Игнат. — Если бабочке твоей с тобой не сладко, то не я, так другой нашелся бы. Личные счеты всем будут видны сразу. Мстить угрожаешь?

Федор сжал зубы. Был такой момент, когда он потянулся к табуретке, чтобы размозжить голову Игнату, но слова о личных счетах охладили Федора.

А Игнат продолжал:

— Вчера вечером тоже был «гость». Гость на гость — хозяину радость. Тот предложил немедленно уехать. Нынче ты — предлагаешь просить пощады здесь, не уезжая. Кому верить? — ехидничал Игнат, так как догадывался, что Андрей Михайлович приходил без ведома Федора.

— Какой такой «гость»? — спросил Федор.

— Председатель — Советская власть на селе.

— Был, значит?

— Был. Почтил своим посещением и играл у меня перед носом «игрушкой», забавлялся.

— Не слыхал. Не слыхал. Ни от него не слыхал, ни от тебя сейчас не слыхал. А одному-то кто поверит? Никто. Тут — политика: подлому «будь здоров» не говорят.

— Понимаю. Все понимаю, как большой. Но только мне отсюда не уезжать.

— А зачем уезжать? Не надо. Думаю, Андрей просто боялся, что я тебе дырку во лбу просверлю. Ан ошибся он. Личных счетов сводить не буду. Живи тут. Хочу с тобой в одном селе пожить еще да посмотреть, что из тебя получится, когда коллективизация начнется, и как ты, погань, погибать будешь.

— Я не против коллективизации, — буркнул Игнат.

— Брешешь. Не верю. Ты еще клыки не показал.

— Не веришь — не надо. Мне-то от этого хуже не будет — хуже некуда.

— Опять брешешь. От этого-то тебе и не сладко: стану я тебе костью поперек глотки. — Федор встал, подошел к двери. — Я затем к тебе и пришел, чтобы сказать: теперь ты — мой враг не тайный, а враг — лицом к лицу. И еще: если уедешь, найду и… прикончу, хотя и отправлюсь в ссылку на твое место.

— Слыхал уже.

— Слыхал, но пока не увидал.

— Все? — спросил Игнат.

— Нет, не все. Последнее: Тосю не тронь — убью как собаку.

— Все? — повторил Игнат.

— Теперь все.

— А ну-ка я скажу на прощанье, товарищ Земляков.

— Кобель соколу не товарищ.

— Извиняюсь! Скажу на прощанье, — повторил Игнат — Тося сама меня найдет. Она без меня не может. Меня убьешь — ее убьешь. Слыхал?

— Нет, не слыхал. Говорю тебе, оглох я к твоим пакостным словам.