Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Передние уселись прямо на полу перед столом, средние — плечо к плечу, приготовились слушать стоя, а задние стояли на партах, расставленных вдоль стен. Всем видно было место президиума, где пока что пустой стол с ведром воды на нем и жестяной кружкой.

К столу вышел Андрей Михайлович. Собрание дружно вздохнуло. Начиналось! Председатель сельсовета обвел взором собравшихся и тоже вздохнул, не удержался. Все волновались, но было тихо. Но как только Андрей Михайлович сказал первое слово «Товарищи!», все задвигались, прокатилась волна шепота. Он переждал чуть, до полной тишины, и произнес еще раз:

— Товарищи!

Все ждали, что он будет говорить вступительную речь и агитировать. Он же просто и коротко объявил:

— Надо выбрать президиум.

И каждому стало легче, потому что все пошло просто и обычно. Сразу же посыпались кандидатуры. Список кандидатов в президиум уже превышал десяток, а шум разгорался. Кто-то из заднего угла кричал:

— Почему Дыбина не записали? Я ж его прокричал два раза! Дыбина-а!!!

— Внесли и Дыбина! — так же громко ответил Андрей Михайлович.

— Не надо Дыбина! Доло-ой!

Наконец начали голосовать, споря и неистово ратуя за «своего» или «со своей улицы». Но тут пошло уже спокойнее. Только Виктор — шумоватый Виктор! — стоял на этом собрании молча и даже не поднимал руки ни за кого.

Матвей Степаныч спросил его, толкнув в бок:

— Ты чего же, Витька, не голосуешь?

Тот ответил угрюмо поговоркой:

— А по мне, хоть бы пес, лишь бы яйца нес, — и вышел с собрания.

Матвей Степаныч покачал головой и переглянулся с Федором. Тот моргнул ему и кивнул так, будто утешал: «Все обойдется».

В числе других голосовали и за Дыбина.

— Голосую! — объявил Андрей Михайлович. — Кто за Дыбина?.. Ни одного! Кто выдвигал — и тот не поднял.

Матрена Васильевна выкрикнула:

— Куцему зайцу — до хвоста!

От дружного смеха вздернулось пламя лампы, но сразу все стихло, будто веселье оказалось лишним при таком важном собрании.

Однако с первого круга президиум так и не выбрали — оказалось за двух кандидатов по равному количеству голосов, и надо было переголосовать. Переголосовали и успокоились, закурили все сразу. Когда Василий Петрович Кочетов, Иван Федорович Крючков и Федор Ефимович Земляков заняли свои места за столом, в школе было уже так жарко, что многие поскидали зимнюю одежду и запрокинули шапки на затылок или сдвинули их на ухо. В этот момент вновь вошел Виктор Шмотков и стал неподалеку от президиума (пропадал он минут двадцать).

Крючкову предстояло делать доклад. Он пошептался с другими двумя за столом. Решили: сначала председательствовать Василию Петровичу, а потом видно будет. Затем докладчик шептал на ухо председателю собрания повестку дня:

— О ходе кол-лек-ти-ви-за-ции… Понял? О ходе коллективизации…

Василий Петрович раза два пытался произнести про себя это слово, потом пробовал тихонько вслух, но ничего из этого не получилось — слишком новое и слишком трудное слово. Тогда он расправил бороду и бросил в собрание:

— Повестка дня — насчет колхоза.

Крючков начал доклад так:

— Товарищи!.. Откройте форточки, иначе лампа потухнет. Дышать нечем. — Потом в тон Василию Петровичу продолжал: — Повестка дня — насчет колхоза. Надо решить наконец, как дальше жить. Этот вопрос стоит сейчас в каждой хате, перед каждым из нас. — Он чуть помолчал и обвел всех взглядом. Он знал, что у каждого в уме стоит одно: «Как дальше жить?» Знал, что именно это и раздвоило крестьянина. А докладчик, молодой и сильный, обязан был ответить, убедить. Убедить в последний раз! Начал он с землепользования до революции. Кратко сказал, что в Центрально-Черноземной области — в Воронежской и Тамбовской вместе — два миллиона сто тысяч десятин земли было у помещиков, два миллиона — у кулаков, а четыре миллиона — у всех остальных крестьян. Каждая четвертая десятина принадлежала кулакам! Он еще говорил о том, что Советская власть передала всю землю крестьянам, что после гражданской войны и разгрома кулацких банд крестьяне стали жить лучше, чем до революции. — Лучше или не лучше? — спросил он у собрания.

— Лучше! — ответили ему дружно, и сразу же все заговорили.

Это был итог кратчайшего исторического обзора.

Потом Иван Федорович, дождавшись тишины, продолжал:

— Хотя и лучше стало жить, но к богатой жизни дойти так нельзя, — Он увидел на лицах явное недоумение (как так «нельзя», если стало лучше?) и отвечал на взгляды: — Нельзя! Единоличное хозяйство будет порождать кулаков, а мелкое хозяйство будет разоряться от падежа даже одной коровы или лошади и увеличивать кандидатов в батраки… Потише, товарищи!.. Беру два примера из нашей Паховки. — Собрание приумолкло. — Что такое — Сычев? Если ему дать идти и дальше тем же путем, как он шел, мы вернемся к старому, когда каждая четвертая десятина — кулаку. Это и будет означать возврат к капитализму. Где же наше спасенье?

— Да не шебарши ты над ухом, чертов сын! — шикнул кто-то на соседа, видимо, пытавшегося поделиться мыслями о том, где его спасенье.

— Где спасенье? — повторил Иван Федорович. — Только в том, чтобы землей владеть вместе, коллективно. Вопрос стоит так: или назад — к капитализму, или — в колхоз! — Это он сказал резко, как отрубил. И услышал дыхание собрания в полной тишине.

— У кого горит шуба? — вопросил бас из средины.

И правда, в школе запахло горящей шерстью. Завозились, зашуршали, загомонили. Кто-то стал забивать ладонью тлеющую шерсть, кто-то выругался без стеснения матом, кто-то с кем-то заспорил — не разобрать. Было ясно: попытка сорвать доклад в самом интересном месте сделана. Федор толкнул Ваню коленом в колено, тот легонько ответил тем же. Это значило — Федор сказал: «Смотри в оба», а Ваня ответил: «Смотрю в оба».

Чад от шерсти защекотал в носу. Андрей Михайлович распахнул два окна и приказал:

— Открыть двери!

Через несколько минут помещение проветрилось, окна и двери закрыли, и докладчик продолжал:

— Жалко, конечно, шубу. У кого же она горела? От цигарки шерсть не загорится.

Из плотной массы тел послышался четкий голос родного его дяди, дяди Степана, воспитавшего и вырастившего сироту-племянника в своей большой семье:

— Ванятка! Это ведь у меня шубу-то зажгли. Я ее снял и положил рядом, а они, идолы, зажгли — целый пук трута сунули. И не заметил — заслушался. Сижу себе на полу, а она зачадила. Вот сукины дети!

Федор сжал зубы, а Ваня зло прищурил один глаз. Но Ваня был здесь Иваном Федоровичем, докладчиком — он бросил спокойно шутку:

— Ничего, дядя! Хуже тому, на ком шуба висит, а тело дрожит…

— Давай говори, Иван Федорович, — сурово сказал Василий Петрович, привстав за столом. — Тихо! — крикнул он в собрание как приказ.

Иван Федорович продолжал:

— Так. На чем мы остановились? Остановились мы… на шубе. — Все заулыбались, — Раньше мы видели убитую лошадь и порезанную без цели скотину… Это было хуже… Шуба — пустяк: укус комара. Слушайте, дорогие товарищи! Нам кто-то мешает жить! — Он повысил голос. — Кто-то не желает колхоза, кто-то хочет, чтобы вы нищими стали. Слушайте, товарищи! — Он посмотрел на Виктора, и тот заметил этот взгляд. — Или назад, в старое, куда тянут Сычевы, или вперед, в колхоз, — больше нет путей. Мы на этом вопросе и остановились. Но я еще приведу один пример. Что такое хозяйство Виктора Ферапонтыча Шмоткова? Пала корова или лошадь — он разорен. Всю свою жизнь он идет под ручку с лихой бедой и беспросветной нуждой, к которой уже привык. А кто поможет?.. Сычев?.. Не поможет! Толкнет к гибели — ему нужны рабочие руки. Где выход для Виктора? Только в колхозе. А таких, как Виктор, большая половина села. Вы меня поняли?

— Поняли! — ответило собрание хором.

— Тогда я кончил доклад. Давай, Василий Петрович, переходить к вопросам.

— У кого и что наболело? — спросил Василий Петрович. — Давайте вопросы.

Первый вопрос, по предварительной договоренности в партячейке, задал Матвей Степаныч Сорокин:

— Что будет обсуществляться в колхоз?

Иван Федорович ответил раздельно, с короткими паузами:

— Лошади. Волы. Сельскохозяйственный инвентарь. Больше ничего.