Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Заглядывая теперь в свое сердце, Клотильда не ощущала страха, некогда мучившего ее при мысли о смерти. Тревога о том, что будет по ту сторону могилы, не преследовала, не терзала ее больше. Когда-то она была готова насильно вырвать у неба тайну человеческого бытия. Она томилась тоской, не понимая, зачем существует. Для чего вообще живут на земле люди? Если нет равенства, нет справедливости, каков смысл этого ненавистного прозябания, представлявшегося ей кошмаром бредовой ночи? Ее беспокойство утихло, теперь она мужественно думала обо всем этом. Может быть, ребенок — это продолжение ее самой — отогнал ее страх перед смертью? А может быть, причина крылась в обретенном ею душевном равновесии, ибо теперь она поняла, что надо жить ради самой жизни и что единственная возможность устранить душевный разлад — это радоваться выполненной задаче. Она повторяла слова доктора, который при виде крестьянина, мирно возвращающегося домой после трудового дня, говаривал: «Вот человек, которому бредни о потустороннем мире не мешают спать по ночам!» Этим он хотел сказать, что такие вопросы возникают лишь в воспаленном мозгу бездельников. Если бы каждый делал свое дело, все спали бы спокойно. Клотильда сама испытала во время своего скорбного траура благотворное влияние труда. С тех пор как Паскаль научил ее пользоваться каждым часом, и в особенности теперь, когда она стала матерью, постоянно занятой своим ребенком, она уже не чувствовала холодной дрожи, которая пробегала у нее по спине при мысли о неведомом. Она не колеблясь отметала тревожные думы, и если ее и смущал порой страх, если от какой-нибудь повседневной неприятности ей становилось не по себе, она находила утешение и огромную поддержку в сознании, что ее ребенок стал на день старше, что завтра он будет еще старше, и так день за днем, страница за страницей совершенствуется ее живое творение. Это чудодейственно исцеляло молодую мать от всех горестей. У нее были обязанности, была цель, и чувство счастливого покоя убеждало ее: да, она делает именно то, что должна делать.

Однако в эту самую минуту она поняла, что склонность к фантастическому в ней еще не умерла. В полной тишине ей почудился легкий шорох, и она тотчас же подняла голову: кто этот божественный вестник? Не дорогой ли усопший, которого она оплакивала и чье присутствие ощущала повсюду? Как видно, у нее навеки останется что-то от верующей девочки, какой она была когда-то: любопытство ко всему таинственному, бессознательная тяга к неведомому. Она отдавала себе отчет в этой склонности и даже научно ее объясняла. Как бы ни раздвинула наука границ человеческого познания, есть, безусловно, такая черта, которую она не переступит; именно в этом желании человека узнавать все больше и больше видел Паскаль единственный смысл жизни. Клотильда допускала, со своей стороны, что в мире существуют таинственные силы, огромная область непознанного, в десять раз более обширная, чем та, которую удалось завоевать, неисследованная бесконечность, которой будет постепенно овладевать человечество. Что и говорить, это давало достаточно простора для воображения. Предаваясь мечтаниям, Клотильда утоляла ненасытную жажду в потустороннем, присущую, вероятно, каждому человеку, потребность оторваться от видимого мира и поверить в абсолютную справедливость и грядущее счастье. Все, что в ней оставалось от прежних сомнений и порывов, находило успокоение в этой грезе, ибо страждущее человечество не может жить без утешительного обмана. Теперь эти противоречия гармонически совмещались в ней. На рубеже эпохи, утомленной открытиями и вызванными наукой разрушениями, охваченной ужасом перед новым веком и безумным желанием остановить движение вперед, вернуться вспять, Клотильда являла счастливый пример равновесия, ибо страстное стремление к истине сочеталось у нее с тревогой о неведомом. Если фанатики-ученые ограничивают свой кругозор изучением природы, то ей, обыкновенной, бесхитростной женщине, вполне позволительно задумываться над тем, чего она не знает и не узнает никогда. И если символ веры Паскаля был логическим итогом всей деятельности людей, то извечный вопрос о потустороннем мире, который Клотильда по-прежнему обращала к небу, приоткрывал, мнилось ей, двери в бесконечность перед идущим вперед человечеством. Поскольку необходимо вечно учиться, смирясь с невозможностью все узнать, не означает ли это признание тайны, вечного сомнения и вечной надежды, — иначе говоря, самой жизни?

Вновь послышался шорох, похожий на движение крыла, и Клотильда ощутила поцелуй в волосах, что на этот раз вызвало у нее улыбку. Паскаль, конечно, был здесь. И она затрепетала от безмерной любви, исходившей от всего окружающего и переполнявшей ее сердце. Как жизнерадостен и добр был Паскаль, и какую большую нежность к людям внушала ему страстная любовь к жизни! Сам он, вероятно, был только мечтателем, создавшим прекраснейшую мечту, которая привела его к вере в то, что мир станет совершенным, когда наука наделит человека неограниченным могуществом. Все принять, все использовать во имя счастья, все знать и все предвидеть, заставить природу служить человеку и жить, наслаждаясь торжеством победившего разума! А до тех пор повседневный добровольный труд должен обеспечивать здоровье всем и каждому. Быть может, когда-нибудь и само страдание будет обращено на благо человечеству. И, представляя себе огромную работу всех живущих, добрых и злых, в равной степени достойных восхищения благодаря своему мужеству и труду, она видела только братски объединенное человечество и испытывала к нему безграничную снисходительность, бесконечную жалость и жгучее сострадание. Любовь как солнце обогревает землю, и доброта подобна большой реке, из которой все сердца утоляют жажду.

Уже почти два часа Клотильда мерным движением поднимала и опускала иглу, а мысли ее витали далеко. Но вот завязки к распашонкам пришиты, купленные накануне пеленки перемечены. Покончив с шитьем, она встала, чтобы убрать белье. Солнце уже садилось. Сквозь ставни проникали лишь слабые косые лучи. Клотильда едва различала предметы, пришлось открыть ставень; на мгновенье она залюбовалась внезапно открывшейся перед ней широкой панорамой. Дневная жара спала, с безоблачного синего неба веял легкий ветерок. Налево отчетливо вырисовывались даже небольшие сосновые рощи среди кроваво-красных скал Сейя; а справа, позади холмов Святой Марты уходила вдаль окутанная золотой дымкой долина Вьорны. Клотильда засмотрелась на колокольню св. Сатюрнена, тоже позлащенную солнцем, которая высилась над розовым городом; она уже собиралась отойти от окна, когда неожиданное зрелище вновь привлекло ее внимание, и она еще долго простояла, облокотись на подоконник.

Вдалеке, за линией железной дороги, на бывшей площади для народных гуляний кишела огромная толпа. Клотильда тотчас вспомнила о предстоящей церемонии и догадалась, что ее бабушка Фелисите приступила к закладке приюта Ругонов — победоносного памятника, который должен донести до грядущих веков славу их семьи. Уже неделю шли грандиозные приготовления: поговаривали о том, что серебряная лопатка и творило будут вручены старой г-же Ругон, которая, несмотря на почтенный возраст, хочет насладиться своим торжеством. Больше всего Фелисите кичилась тем, что ей в третий раз удалось добиться победы над Плассаном, ибо она заставила весь город, все его три квартала выстроиться вокруг нее, сопровождать и восторженно приветствовать как благодетельницу. В самом деле, здесь должны были присутствовать дамы-патронессы, избранные из числа наиболее благородных семей квартала св. Марка, делегация от рабочих обществ старого квартала и, наконец, наиболее почтенные жители нового города, адвокаты, нотариусы, врачи, не считая разного мелкого люда, и вся эта разодетая по-воскресному толпа устремится на празднество. В зените своей славы Фелисите, вероятно, особенно гордилась тем, что она — одна из королев Второй империи, с достоинством носившая траур по свергнутому режиму, одержала победу над молодой Республикой в лице субпрефекта, вынудив этого представителя власти поздравлять ее и благодарить. Сначала предполагалось, что выступит с речью только мэр, но уже накануне стало достоверно известно, что будет говорить и субпрефект. Издали в свете закатного солнца Клотильда различала только черные сюртуки вперемежку со светлыми дамскими платьями. Затем послышалась отдаленная музыка, — это играл оркестр городских любителей, и временами ветер доносил звучные голоса труб.

Клотильда отошла от окна, открыла большой дубовый шкаф, чтобы убрать в него свое шитье, оставленное на столе. В этот шкаф, когда-то наполненный рукописями доктора, а теперь опустевший, она складывала приданое новорожденного. Огромный зияющий шкаф казался бездонным; на широких голых полках хранились теперь лишь тонкие распашонки, одеяльце, чепчики, вязаные башмачки и стопки пеленок — миниатюрное белье грудного ребенка, пушок птенчика, еще не вылетевшего из гнезда. Там, где покоилось столько мыслей, где тридцать лет накапливались плоды упорной работы ученого, лежали теперь носильные вещи маленького существа, которые даже нельзя было назвать одеждой, — первое белье, годное ему ненадолго и которым он скоро уже не сможет пользоваться. Казалось, что необъятный старинный шкаф ожил от этого и помолодел.

Разложив на одной из полок распашонки и простынки, Клотильда заметила большой конверт с остатками рукописей, спасенных ею от огня. И она вспомнила просьбу доктора Рамона, с которой он обратился к ней накануне вечером, — взглянуть, нет ли среди обгоревших листков бумаги чего-нибудь важного, имеющего научное значение. Он был в отчаянии от утраты бесценных рукописей, завещанных ему учителем. Тотчас же после смерти Паскаля он сделал попытку восстановить последнюю беседу с ним, всю совокупность смелых теорий, высказанных умирающим с таким героическим спокойствием; Рамон припомнил лишь выводы, а ему нужны были законченные труды, ежедневные наблюдения и сформулированные законы. Утрата была невозвратима, работу надо было начинать сызнова; Рамон жаловался, что у него имеются только общие указания, и говорил, что из-за этой потери развитие науки задержится по меньшей мере на двадцать лет, пока не обратятся вновь к идеям одинокого исследователя, труд которого уничтожен дикой, нелепой случайностью, и не используют их.

Родословное древо, единственный оставшийся в неприкосновенности документ, Клотильда спрятала в конверт и положила на стол, подле колыбели. Просматривая обгоревшие рукописи, Клотильда окончательно убедилась, — впрочем, она была уверена в этом и раньше, — что не сохранилось ни одной целой страницы, ни одной законченной мысли. Остались только обрывки, куски наполовину сгоревших, почерневших бумаг, без последовательности, без связи. Но по мере того, как она изучала их, у нее пробуждался интерес к этим словам и фразам, наполовину уничтоженным огнем, в которых никто другой не разобрался бы. Она же вспоминала речи Паскаля в ту грозовую ночь, и фразы восстанавливались сами собой, начало слов вызывало в памяти людей и события. Так, на глаза ей попалось имя Максима; и перед ней вновь прошла вся жизнь брата, человека, настолько ей чужого, что даже смерть его, последовавшая два месяца тому назад, оставила ее почти равнодушной. Обгоревшие строки с именем отца вызвали у Клотильды чувство неловкости; до нее дошли слухи, что он присвоил деньги и особняк сына с помощью все той же племянницы парикмахера, этой скромницы Розы, за труд которой он щедро заплатил. Встретились ей и другие имена: дяди Эжена, бывшего некоронованного короля, ныне оставшегося не у дел, кузена Сержа, настоятеля церкви Сент-Этроп, — как раз накануне ей сказали, что он умирает от чахотки. И каждая строка оживала. Из обрывков этих обугленных бумаг, где можно было разобрать лишь отдельные слоги, возникали отвратительные, но соединенные с ней кровными узами люди.

Клотильда с интересом развернула на столе родословное древо. Вид этой реликвии взволновал, умилил ее, а когда она перечитала надписи карандашом, сделанные Паскалем за несколько минут до смерти, на глазах у нее выступили слезы. С каким мужеством он вписал дату своей смерти! И какое отчаянное сожаление об уходящей жизни чувствовалось в неровном почерке строк, извещавших о предстоящем рождении ребенка! Перед Клотильдой высилось генеалогическое древо, широко раскинувшее ветви, с многочисленными листьями, и она надолго забылась, созерцая его, ибо весь труд учителя был сосредоточен здесь — в этом систематизированном и снабженном подробнейшими данными родословии их семьи. Она вновь услышала голос Паскаля, объясняющего каждый наследственный случай, и вспомнила его уроки. Но в особенности ее интересовали дети. Коллега, которому Паскаль написал в Нумеа, чтобы запросить сведения о ребенке Этьена, рожденном на каторге, прислал наконец ответ: он кратко сообщил, что родилась девочка, кажется, вполне здоровая. Октав Муре едва не потерял свою болезненную дочь, но его сынишка по-прежнему рос здоровяком. Зато прекрасным примером крепкого здоровья и необычайной плодовитости оставалась в Валькейра семья Жана, жена которого за три года родила двух детей и была беременна третьим. Весь этот выводок беззаботно рос под ярким солнцем на плодородной земле: отец работал в поле, а мать, не унывая, варила похлебку и утирала носы малышам. Да, здесь было достаточно новых сил и труда, чтобы перевернуть весь мир! И Клотильде вдруг почудилось, что она слышит возглас Паскаля: «Что-то станется с нашей семьей? Каков будет ее последний отпрыск?» Она вновь погрузилась в мечты перед родословным древом, уже протянувшим в будущее свои свежие побеги. Как знать, кто станет родоначальником здоровой ветви? Быть может, из их семьи появится долгожданный мудрец и преобразователь?

Негромкий плач отвлек Клотильду от этих размышлений. Кисейный полог над колыбелью заколыхался, будто от легкого вздоха: проснувшийся ребенок зашевелился и звал мать. Она тотчас взяла его на руки, весело подняла вверх, чтобы искупать в золотых лучах заходящего солнца. Но он был равнодушен к этому прекрасному вечеру; его еще неосмысленные глазки не желали смотреть на огромное небо, он только широко разевал свой розовый рот, словно вечно голодный птенец. Он плакал так горько и так проголодался, что она решила дать ему грудь. Впрочем, было самое время, он не сосал уже три часа.

Клотильда снова присела к столу. Она положила ребенка на колени, но он все же не угомонился и плакал громче и громче, проявляя нетерпение; глядя на него с улыбкой, она расстегнула корсаж. Обнажилась грудь, маленькая, округлая грудь, чуть вздувшаяся от прилива молока. Едва заметный коричневый венчик окружал сосок, подчеркивая белизну нежной кожи этой по-прежнему прекрасной и юной женщины. Ребенок уже почувствовал молоко, приподнялся и стал искать сосок губами. Когда она приложила его ротик к груди, он удовлетворенно засопел и впился в нее, проявляя здоровый аппетит маленького существа, желающего жить. Он жадно сосал беззубыми деснами. Сначала он вцепился в грудь ручонкой, как будто для того, чтобы объявить ее своею собственностью, отстоять от всех и удержать для себя. А потом, наслаждаясь теплой струей, которая наполняла его рот, он поднял ручонку вверх и держал ее прямо, словно знамя. Клотильда с безотчетной улыбкой на губах смотрела, как этот крепыш питается ее соками. Первые недели она очень страдала от трещины на соске, и теперь еще грудь ее была болезненно-чувствительна, но она все же улыбалась умиротворенной улыбкой матери, счастливой тем, что дает свое молоко, точно так же как охотно отдала бы ему всю свою кровь.