Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Мы вошли в учительскую. Степан Артемович поворачивается ко мне. Мальчишеское, трогательное, обиженное сразу же исчезает в нем, передо мной узкоплечий, узкогрудый человек с тяжелым квадратным лицом, с крупными морщинами на этом лице, с коротким, густым, крепким ежиком седых волос над морщинистым лбом и прямым, пронизывающим насквозь взглядом маленьких холодных глаз.

Акиндин Акиндинович со свернутыми картами боязливо слез со стула.

Мы стояли. Я ждал, что скажет Степан Артемович. Он медлил. По сравнению с ним, маленьким, сухопарым, узкоплечим, я чувствовал себя сейчас излишне высоким, громоздким, неуклюже сильным.

И вдруг под пристальным, недобрым взглядом Степана Артемовича во мне постепенно начало рождаться глухое бешенство, яростное возмущение и решительность. Пусть он только упрекнет, пусть только повторит слова Коковиной: «Не позволим!» Какое он имеет право ломать начатое дело? Я ищу, мне трудно, я отдаю этому все свободное время, отдаю все свои силы, недосыпаю, отказываюсь от развлечений, я вправе ждать поддержки, а на меня смотрят как на преступника! Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, а нас со стороны разглядывали учителя.

— Вы не подчиняетесь не только мне! — прозвучал в притихшей учительской сухой голос Степана Артемовича. — Вы не подчиняетесь решению педсовета!

В это время раздался звонок на урок. За дверью, за моей спиной послышался топот ног по коридору, захлопали двери — это ученики бросились по классам. Учителя же стоят в стороне от нас, я загораживаю им дверь, никто не двигается, все молча продолжают смотреть.

— Вы не подчиняетесь коллективу! — Голос Степана Артемовича становится высоким и чуточку торжественным.

— Я готов вам подчиняться, — ответил я так же сухо, — если вы докажете ненужность того, что я делаю, заставите поверить меня, что я не прав. Вы мне этого пока не доказали.

— Я пытался это сделать, вы не соизволили меня понять.

— Вы не доказывали, вы просто отказывались понимать меня.

— Все остальные учителя приняли мои доказательства, согласились с ними, осудили вас. И то, что вы сейчас не подчиняетесь моим приказаниям…

— Я имею право оспаривать их… Оспаривать делом!

— Любовь Анисимовна! — Степан Артемович поворачивается на каблуках к учительнице зоологии и ботаники.

— Да? — падающим голосом отвечает та.

— У вас сейчас, кажется, «окно»? Пойдете на урок вместо Бирюкова. — Степан Артемович снова поворачивается ко мне на каблуках. — Пользуясь правом директора школы, я отстраняю вас от занятий.

Я молчу. Молчат кругом учителя. Тихо по всей школе. За моей спиной, за закрашенной белилами стеклянной дверью учительской пусты коридоры. Все ученики разошлись по классам. Сейчас они, вертясь и переговариваясь, ждут появления учителей. Но ни один учитель не двигается с места, не покидает учительской. Только Акиндин Акиндинович, нагруженный картами, бочком, бочком продвигается вдоль стены к двери и застывает, пугливо мигая добрыми глазами.

— Объясните точнее причины моего увольнения, — говорю я, и кажется, говорю спокойно.

— Не время.

— Вы не босс, я вам не приказчик. Без твердых и ясных обвинений вы не имеете права выбросить меня из школы.

— О, вы получите объяснения. Приказ о вашем освобождении будет вывешен, если не сегодня, то завтра. Там прочтете. — Снова крутой поворот на каблуках. — Любовь Анисимовна, я вас прошу занять свободный урок.

Но в это время раздается голос:

— Это подло! Я тоже тогда не пойду на урок!

Раздвигая плечами поспешно сторонящихся учителей, подходит Василий Тихонович, упрямо упираясь подбородком в узел галстука. Теперь уже перед Степаном Артемовичем нас двое. Двое рослых и плечистых парней перед хрупким, вытянутым в струнку седым директором.

— Я считаю это произволом! — Василий Тихонович наклоняется к директорскому лицу.

И Степан Артемович прямо ему в глаза властно отчеканивает:

— Не могу тащить вас за рукав, уважаемый Василий Тихонович. Но помните: такое поведение будет рассматриваться как саботаж. Вы приносите вред не мне, а тем ученикам, которые ждут сейчас вашего урока! — Степан Артемович поворачивает голову, бросает через плечо: — Товарищи, был звонок, прошу вас приступить к своим обязанностям.

Я посторонился от дверей. Первым, задевая краями свернутых карт за косяк, выскользнул в коридор Акиндин Акиндинович. За ним, поспешно схватив со стола свои книги, бросилась Любовь Анисимовна. Уставясь в пол, один за другим учителя прошли мимо неподвижного, торжественного, как на параде, Степана Артемовича.

Иван Поликарпович, кряхтя, поднялся со своего стула, костлявый, долговязый, с жилистой шеей. Он прошел последним, остановился перед директором, покачал головой:

— На этот раз ты, Степан, слишком круто взял. Не могу одобрить. — Вскинув брови на Василия Тихоновича, у которого на впавших щеках перекатывались желваки, нервно вздрагивали ноздри горбатого носа, прикрикнул с напускной стариковской строгостью: — Иди, иди, не задерживайся, ребята не виноваты, что здесь сыр-бор разгорелся.

Василий Тихонович взглянул на меня, я ему ответил кивком: «Иди».

— Явно выраженное самоуправство, товарищ директор! — бросил он еще раз Степану Артемовичу, прошел к столу, забрал свои книги и в дверях обернулся: — Уйдет из школы Бирюков — уйду и я.

— Разумеется, — вежливо ответил Степан Артемович. — Только каждый в свое время.

Мы остались вдвоем со Степаном Артемовичем. Сквозь двойные рамы было слышно, как внизу, во дворе, скребет чья-то лопата, расчищая от снега дорожку. На длинном, покрытом вылинявшим сукном столе разбросаны книги. В одной из пепельниц чадит непотушенный окурок.

— Думаю, излишним будет напоминать с моей стороны, — сухо обратился Степан Артемович, — что можете жаловаться на меня во все инстанции, кому угодно.

Я промолчал. Степан Артемович, невысокий, напряженно вытянутый, глядел снизу вверх. Сухим голосом он добавил:

— Готов идти на уступки только в том случае, если вы при всех учителях признаете свою неправоту и станете исполнять свои обязанности по-прежнему. Тогда я буду вынужден ограничиться только выговором в приказе.

— Благодарю. Этого не случится.

Степан Артемович понимающе кивнул и, скользнув внимательным взглядом по мне, направился к своему кабинету, невысокий, легкий в походке, с мальчишески наивным затылком.

Я стоял в пустой, беспорядочно заставленной стульями комнате и бессмысленно глядел, как из граненой стеклянной пепельницы поднимается в воздух голубой, неустойчивый дымок тлеющей папиросы.

16

Я спустился со школьного крыльца. Впервые в жизни вдруг на минуту я испытал чувство безработного, чувство лишнего человека на земле. Моя школа работает, мои ученики учатся, а я в этот ясный зимний, рассеянно солнечный день стою спиной к школе среди сияющих сугробов, пересеченных синими, неяркими тенями, и мне нечего делать. И это после того, как мне не хватало времени, после того, как я засиживался ночами, поднимался по утрам с тяжелой головой, бежал невыспавшийся на уроки, и только в работе снова приходили энергия и бодрость, к концу дня я снова чувствовал себя способным сидеть за полночь. И вот мне нечего делать, впереди пустота. Все работают — у меня каникулы.