Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Валентина Павловна, сложив руки с сумочкой на коленях, сидела прямо, напряженно вздернув вверх плечи, как по-праздничному принаряженный деревенский парень перед объективом фотоаппарата. Ее лицо с тонким, мягким профилем упрямо было направлено в сторону, край берета заносчиво заломлен над гладким лбом.

— Что ж вы молчите? — почти враждебно произнесла она, не поворачивая головы. — Скажите что-нибудь, обругайте хотя бы. — Она резко повернулась, взглянула темным, тяжелым взглядом, и этот взгляд дрогнул, заблестели слезы, ее рука, холодная и влажная, словно вымоченная в росе, опустилась на мою руку. — Я не могла… Не могла не поехать… Пусть валится все в тартарары!

К водопроводной колонке, водруженной на выщербленный кирпичный фундамент, подошел парень с заспанным лицом, открутил кран, скинул со свалявшихся волос на землю фуражку и подставил под сверкающую струю воды тяжелые ладони. Оплеснул лицо, напился из пригоршни, довольно крякнул, дружелюбно взглянул на нас и весело сообщил:

— Вот как мы. По-солдатски: в родничке моемся, шапкой утираемся.

И он действительно утерся изнанкой своей фуражки, довольный, освеженный, утерявший сонливость, бодренько враскачку двинулся прочь.

Он не знал нас, а мы не знали его. Мы оторвались от Загарья, где первый встречный обратил бы на нас внимание. Мы теперь в другом мире, где не надо было притворяться.

Валентина Павловна улыбалась, а в ее глазах все еще стояли слезы.

5

Мы попали в купированный вагон. Пассажирам дальнего следования не было никакого дела до двух чужаков, появившихся после безвестной станциюшки.

Мы стояли в коридоре возле приоткрытого окна. Стояли и молчали. Мы привыкли или молчать, или говорить о постороннем, несущественном. Мы слишком долго скрывали от себя все, что думали, мы даже боялись думать, и этот страх не мог исчезнуть сразу.

Ровный ветер, врывавшийся на ходу поезда в открытое окно, шевелил ей волосы. Ее лицо было рядом, ничто теперь не мешало мне вглядываться в него, а я не решался, глазел старательно в окно.

А мимо вагонного окна не спеша, с какой-то величавой солидностью разворачивалась перед нами земля, вся свеже-зеленая, в не выгоревшей на солнце траве, в невыколосившихся хлебах, еще не утратившая до конца недавней весенней яркости. Телеграфные столбы, провода от них, то спадающие вниз, то круто взлетающие вверх, неподвижная листва перелесков, вороньи стаи, крыши деревенек, колокольни стареньких церквей, далекие трубы каких-то заводов, дороги с железнодорожными шлагбаумами, стоящие перед ними в терпеливой дремоте колхозные лошади. Мимо нас проходили стороной большие села, схожие с нашим селом Загарье и не похожие на него. Села, где шла своя жизнь, где свои Андреи Бирюковы и Валентины Ващенковы чему-то радовались, чем-то были недовольны, чего-то добивались, за что-то воевали, влюблялись друг в друга, боясь людского осуждения, скрывали это или же, пренебрегая всем, открыто сходились.

Обжитая зеленая земля! Крыши домов разбросаны на ней. Под каждой крышей свои человеческие судьбы, простые и бесхитростные, путаные и трудные. Попробуйте, люди, осудите меня за это счастье, что стою рядом с женщиной, которая по закону не принадлежит мне, попробуйте это счастье назвать порочным! Я отвечу, что порочного счастья вообще не существует, его выдумали завистники, те, кто перестал понимать одну простую истину, что снисходительность так же нужна, как и непримиримость, лишь бы то и другое употреблялось к месту и вовремя.

Незаметно ее плечо прислонилось к моему, растрепанные ветром волосы почти задевали мое лицо. Светлые и легкие волосы, такие же светлые и такие же легкие, как у моей дочери. Я боялся пошевелиться, ощущая ее тепло, ее кровь, поддерживающую неспокойную жизнь, кому-то безразличную, мне дорогую.

Стояли у окна долго, пока Валентина Павловна не сказала:

— Я устала…

— Сядем.

Мы уселись на откидные сиденья. Сидели, опять же молча встречались глазами, смущенно отводили их в сторону. Но я уже стал смелей, я теперь с осторожностью стал всматриваться в ее лицо, не испытывая при этом чувства преступности. И она выдерживала мои взгляды, не краснела.

Ее лицо с опущенными веками, ее лицо, серьезное, собранное, обманчиво спокойное, оно то обливалось ярким солнцем, то попадало в тень, то на нем трепетали прохладные отсветы листвы проносящихся мимо вплотную придвинутых к насыпи веселых рощиц и перелесков. Обремененная зеленью земля, щедро заполненная солнечным светом, земля утренняя, земля свежая, — я ее словно читал сейчас на лице Вали.

— Славное утро, — произнес я.

— Славное, — с готовностью согласилась она.

И мы опять молчали.

А поезд шел, стоял на станциях, задерживался на полустанках, снова шел, открывая перед нами все новые и новые просторы обжитой земли с полями, речками, лесами, лугами, крышами деревенек. Мимо, задевая и не замечая нас, ходили проводники и пассажиры. Мы сидели, не думая ни о том, что осталось за нашими спинами, в селе Загарье, ни о том, что ждет нас впереди, в городе…

За окном городской гостиницы начиналось новое утро — бодряще-синее. Улица, кусок сквера в сочной зелени со скамейками и песчаными дорожками, непотушенные фонари, болезненно бледные в свете утра, усталые… Ни одного человека, ни единой живой души — пустынны тротуары, пустынна проезжая часть с четкими квадратиками пешеходной тропинки, подслеповато отсвечивающие окна, наглухо закрытые двери парадных, ненужные, кричащие вывески магазинов. И в этом пустом, безжизненном городе с утомленно горящими бледными фонарями звонко пели птицы. Город без жителей, вымерший город — и голоса невидимых, казалось тоже несуществующих, птиц! И красиво и немного страшно… Мы одни, нас забыли…

Мы сидели обнявшись. У нее были растрепанные волосы, осунувшееся, милое, скорбное лицо.

Неуверенный свет, вливающийся в окно, сообщал, что возвращается день. Даже пустынность города не могла уже ни обмануть, ни успокоить. День возвращается, вместе с ним возвращается и жизнь, хочешь не хочешь, а приходится заглядывать вперед. Уже проскакивают досадные мысли, что скоро надо возвращаться в свой номер, проходить мимо дремлющей на диванчике в сумрачном холле дежурной по этажу, выносить ее пытливый и осуждающий взгляд. День, другой, несколько таких вот ни на что не похожих ночей, а потом… Загарье, Ващенков, Тоня, Наташка, падкие на новости соседи. Докажи, что иначе и быть не могло, что все это, случившееся сейчас, так же неизбежно, так же непредотвратимо, как после ночной темноты неизбежно наступает вот это утро.

Счастье было минутное, часовое, недолговечное. Какое же счастье, когда оно сделает несчастливыми других людей, вовсе не безразличных нам обоим!

У Вали скорбное лицо…

Поют, пересвистываются невидимые птицы в пустом городе с бледными фонарями.

Валя поднимается, глядит, не отрываясь, в окно, произносит:

— Не будем думать о будущем.

И я впервые в своей жизни согласился, что да, не надо думать о будущем. Лучше не заглядывать вперед.

6

Но от будущего никуда не убежишь, оно само идет навстречу.

Наступил день, и мне нужно было заняться делами.

Валя заявила:

— Я не могу с тобой расстаться… Не могу быть одна. Можно, вместе с тобой поеду в институт?

И мы поехали.

Знакомый конференц-зал. На возвышении длинный стол, академически солидный, накрытый зеленым сукном, по стенам портреты: Ян Амос Коменский, Ушинский, Макаренко… Шесть с лишним лет тому назад я еще сидел в этом зале среди других студентов. Ничего не изменилось с тех пор, ровным счетом ничего. Тот же стол, те же портреты, наверно, даже графин на столе тот же самый, много-много раз испытывавший на себе удары председательского карандаша, водворяющего приличествующую этому заведению тишину и благопристойность.