Собрание сочинений. Т. 3. Буря

Ох, как теперь все не просто, — тяжело вздохнул Никур. — Совсем не то, что в былые времена, когда можно было целыми ночами бродить по темным переулкам, выслеживать, подглядывать. Слишком часто появлялись мои фотографии в газетах. Теперь каждый мальчишка узнает меня в лицо и тычет в бок товарищу: «Смотри, смотри… Никур… министр». У большой популярности тоже имеется своя оборотная сторона… Все нервы, нервы… Переутомился ты, Альфред… Надо бы отдохнуть в тихом, укромном уголке, где тебя не знает ни одна живая душа. В Латвии становится жарко, чересчур жарко… «Ты будешь висеть в петле…»Проклятые! Фридрихсон только хвастается, что все выловлены. Никого он не выловил, старый болтун. Одного поймает, на его месте два новых появятся. Надо будет самому взяться за охранное управление, иначе… Но удастся ли предотвратить? Это как лавина… Сметет на своем пути всех, кто не успеет посторониться. Президент — ограниченный человек, обманывает самого себя, ждет от своих земледельцев чуда. Никакого чуда не будет. Будет ужасающая катастрофа. Это знаю только я да, может быть, Мунтер, но у того на уме другое. «От нас ты не уйдешь…»

На углу, у самого фонаря, он налетел на какого-то прохожего.

— Надо глядеть глазами… — сердито пробасил тот. — Несется, как очумелый! — Он метнул на Никура яростный взгляд и вдруг весь съежился и залебезил: — Извиняюсь, ваше превосходительство… Я ведь не знал, что вы… Разрешите проводить… В такое позднее время без охраны рискованно.

Никур, выпучив глаза, смотрел на Кристапа Понте.

— Замолчите! — прохрипел он. — И прошу не соваться не в свои дела.

— Извиняюсь, господин министр, — забормотал окончательно сбитый с толку Понте. — Я ведь хотел постараться…

— Ну, хорошо, хорошо… Только отстаньте от меня, наконец.

У Лины Зивтынь была уютная квартира в три комнаты, недалеко от старой Гертрудинской церкви. Обстановку ей подарил Никур. Гостиная была меблирована в «национальном» стиле. Пианино, полосатые шторы, полосатый диван и рядом высокая лампа, буфет, заставленный различными безделушками кустарной работы из дерева и янтаря. Рядом был кабинет. Никур никак не мог постичь, для чего нужен Лине кабинет, когда она даже роли разучивала в спальне перед большим зеркалом; там же на маленьком столике возле широкой кровати карельской березы стоял телефон. Стены всех комнат были увешаны портретами актеров, писателей и государственных деятелей. Среди них бросалась в глаза увеличенная фотография Никура.

Никура сразу обволокла тепличная атмосфера квартиры.

— Вы одна, Линочка? — спросил он на всякий случай.

Она удивленно сдвинула бровки.

— Что за вопрос, Альфред? Я ведь ждала вас.

Лину нельзя было назвать красавицей. Небольшой рост, вздернутый носик, две-три веснушечки на круглой мордочке делали ее похожей на подростка. Словно нарочно подчеркивая это сходство, она шалила и дурачилась, как школьница, — в глазах Никура это придавало ей пикантность. Лина Зивтынь напоминала ему маринованную корюшку [34] . Ей это сравнение нравилось.

34

Зивтынь — по-латышски рыбка.

Актриса она была посредственная. Держали ее на ролях мальчиков, девочек-подростков и болтливых старушек. Однако в обзорах премьер театральные критики каждый раз упоминали имя Лины Зивтынь вслед за именами главных исполнителей, и каждая газета помещала снимок какой-нибудь сцены с ее участием. Лина знала, кому она этим обязана. Начиная с театрального училища до государственного театра она успела пройти через много рук. Она была уступчива и со своими преподавателями, и с известными артистами, режиссерами, и с театральными критиками. Вершиной ее карьеры был Никур. Вначале между ними были только деловые отношения: Зивтынь информировала его о настроениях актеров — о чем они говорят, как относятся к политике правительства, какие веяния носятся среди них. В конце концов Никур нашел, что Лина заслуживает внимания и в прочих отношениях, и с того времени стал сочетать полезное с приятным.

Никур поцеловал Лину в щечку и обнял за плечи. На ней был голубой халатик и домашние туфли без задников. И от халатика и от завитых, рассыпавшихся по плечам волос шёл пряный запах духов.

Продолжая держать ее за плечи, он обошел все комнаты. Все осмотрел. Открыл дверцы шкафа, заглянул во все углы, мимоходом бросил взгляд в кухню и ванную.

— Альфред, что с вами сегодня? — испугалась Зивтынь. — Вы мне больше не верите? Вам, наверно, насплетничали?..

— Успокойтесь, Линочка, — улыбнулся Никур. — Лишняя предосторожность не мешает. Такие времена наступили.

— Да ведь я бы вам сказала, если бы кто был, — вытянув губки, обидчиво возражала она.

— Вы можете и не знать, что кто-то находится в вашей квартире, — объяснил Никур. — Сегодня ни в чем нельзя быть уверенным.

— Вы меня разлюбили, Альфред?

— Не говорите ерунду, Линочка. Ни по отношению к вам, ни по отношению к другим я не изменился ни на волос. Зато другие изменились. В этом все дело.

Осмотр его успокоил. Он еще раз проверил наружную дверь, запер ее на цепочку, потом вернулся в гостиную и сел.

— Теперь рассказывайте ваши новости.

Зивтынь забралась с ногами на диван, прижалась к Никуру и начала рассказывать:

— У нас в театре заведующий осветительной частью очень подозрительный человек. Читает «Известия», а потом рассказывает рабочим, что пишет Москва. Я слышала, как он разговаривал за кулисами с бутафором. Над президентом насмехался — назвал его неприличным словом.

— Каким же именно? Говорите все.

— Он сказал, что этому земгальскому борову не спится по ночам и что это хороший признак. А чтобы заснуть, он будто бы приглашает вас… Я дальше не могу… Он вас тоже неприличным словом назвал… Мне как-то неудобно повторять.

— А я хочу знать, — мало ли что неприлично…

— Он сказал, что вонючий хорек до тех пор рассказывает земгальскому борову сказки, пока тот не захрапит. А потом еще сказал, будто бы вы боитесь народа, — мол, знает кошка, чье мясо съела.

— Интересно, — бледнея от злости, протянул Никур. — Вам придется заняться этим осветителем. Постарайтесь попасть к нему домой, разузнайте, кто у него бывает, о чем ведут разговоры.

— Хорошо, Альфред, все сделаю. Он мне доверяет, а его жена — моя приятельница.

— Дальше, Линочка, я слушаю.

— Позавчера после спектакля актеры собрались в одной мастерской попьянствовать. Перепились — дальше некуда!.. Был, между прочим, и писатель Яундалдер.

— Ну и как?

— Вот он, когда подвыпил, стал говорить своему приятелю, актеру Кукуру, что напечатал за границей несколько рассказов, конечно под псевдонимом. Потому, мол, что в Латвии ни одного правдивого слова не позволят напечатать. Говорит, этот носатый черт насел на правду и вот-вот ее придушит. В Латвии, говорит, воздуху не хватает, честным людям дышать нечем. Интеллигенция окончательно задыхается, а шарманка пятнадцатого мая так гнусно фальшивит, что может свести с ума самого терпеливого человека.

— А он не сказал, под каким псевдонимом печатается за границей?

— Нет, не сказал.

— Надо, надо разузнать. И вообще постарайтесь сойтись с ним поближе. Посочувствуйте, вызовите на откровенность. Если ничего не получится, пригласите его на ужин, что ли, вместе с актером… как уж его?

— Кукур. Ладно, я сделаю, Альфред.

— Теперь насчет писателя Калея. Удалось что-нибудь?

— Ох, не знаю, как с ним и быть. Не подпускает. И вообще его трудно вызвать на откровенность. Я и через знакомых пробовала действовать — хотела, чтобы они затащили его ко мне на именины, — не пришел, сослался на дела. Но я все равно знаю, что он враг. Когда при нем заговаривают о политике, он только улыбается или начинает рассказывать глупые анекдоты.