Собрание сочинений. Т. 3

Вдруг подъезжает ко мне однажды «Волга» на трех колесах. Четвертое спустило. Старый большевик с красным рылом вылезает и говорит:

– Я заплачу, товарищ. Смените нам баллон. Я с домкратом не справлюсь.

В «Волге» две дамочки сидели. Одна сушеная уже, а другая помоложе. Черноглазая. Высокая. Физия широкая и длинная. На голове коса.

Отвечаю вежливо, что не выгуливаюсь здесь, а делом занят. Старый большевик говорит:

– Все мы, товарищ, делом заняты. Я в партии с двадцать четвертого года. Не звонить же в ЦК по пустякам.

– Пожалуйста, – просит дамочка помоложе и язык облизывает. Кокетство наводит.

Плевать, думаю. Халтура никогда не помешает. Никто тут не жахнет в члена Политбюро, если он даже мимо проедет, пока я баллон сменю.

Сменил. Сунул мне коммунист пятерку. Я не беру. Он полагает, что мало дал. Но я и червонец не беру. Передумал я брать. Вдруг это проверяющие?…

Тогда сушеная говорит мне:

– Заходите к нам после дежурства. Наша дача в проезде Ленина на углу Розы Люксембург.

– Будем рады, – говорит молодая. – Как вас зовут?

– Петр.

– Не обижайтесь, что деньги предлагал. Великий Маркс считал необходимым оплачивать наемный труд. Что и говорить – принцип этот иногда выполняется не до конца. Заходите. Побалакаем, – добавил партиец.

Я пообещал зайти, так как сразу почуял сильное половое влечение к молодой и ниже-средне-сильное к сушеной. Такие отчаиваются на многое в постели юных холостяков.

Пришел сменщик к десяти вечера. Разило от него и отрыгивал он стюднем с чесноком. Я отлил у забора – в гостях стесняюсь отливать – и двинулся на дачу.

Прихожу. Стол накрыт. Телик включен. Сушеная в юбке ходит, а дочь в брюках. На стенах фотографии. Партиец, оказывается, полковником был в органах, а жена его майором. Служили в тюрьмах и в лагерях. Я получил на этот счет короткие пояснения. Полковник после первой чайную бабу снял с какого-то предмета на буфете. Это оказалась фигура Сталина по пояс.

– Нам ее зеки отлили из чистого серебра на рудниках, – сказала сушеная, – но мы не собираемся переливать ее на кольца и портсигары, как некоторые.

– Да, – говорю, – при нем порядку было больше. Молодость женского пола брюки только на фронте носила и цены снижались регулярно.

По второй врезали. Песни начали петь советские и Никиту ругать за ревизионизм и горлопанство. Но главной его ошибкой, по словам полковника, было то, что он ввел войска наши в Венгрию. Надо же было врезать по Венгрии малой водородной бомбой. В следующий раз неповадно было бы иным сволочам бунтовать против органов. Посмеялись… Тут я бутерброд с семгой под стол уронил. Полез его доставать. А сушеная голову мою зажала между колен на секунду. Намек дала…

Дочь ее звали Марленой. Мы слегка потанцевали танго «Брызги шампанского». Фигура у нее была сильной, с тягой к власти в танце. Затем еще поддали с полковником под разговоры о былых временах славы вождей и страха народа.

Спать меня уложили. Поскольку я окосел. Ночью меня сушеная разбудила и быстро изнасиловала. Села на меня

и слова вымолвить не дала. Ну а мне-то что?… Я зверем был в то время на это дело, а баб не имел как следует. То денег нет, то негде. Организм же требовал регулярности в сношениях.

Утречком позавтракали. У меня был выходной. На «Волге» поехали покататься. Потом пора было и честь знать. Распрощались. Зовут на день рождения Сталина приходить. Подарков, говорят, не надо.

Прихожу через недельку. Компания подобралась приличная. Трех человек я в газетных фотографиях видел. Большие люди. Но главное – начальник мой подходит и запросто здоровается:

– Привет, Поземкин. У нас тут, блядь, не высший свет,

а народная демократия. Так что – не робей.

Посадили рядышком с Марленой. Она в юбке была на этот раз. Волосы распустила по плечам. На двух языках тре-кает с какими-то дипломатами нашими.

Сушеная неподалеку. Со значением охотничью сосиску пожевывает и яйцо под майонезом, начиненное красной икрой…

Тост поднял полковник. Голос дрожит. Кланяется серебряному Сталину в пояс, с которого бабу чайную убрали, и говорит слова:

– Живы в сердцах… скорбим в распущенности нра вов… ваше учение непобедимо внутри страны и на международной арене… Бывайте здоровы, так сказать…

– Ура-а-а, – забазлали гости со смехом и шутками.

Поддали. Марленка за коленку меня держит невзначай.

Я тоже провел по ее ноге экспедицию вниз и вверх… Сытая баба. Гладкая, но волосом колется – бритым, по всей видимости… Волос на женской ноге меня возмущает и вводит в псих… Однако про него и забыть можно, рассуждаю про себя.

Потом снова тосты пошли, воспоминания и тоска по былому порядку, когда каждый из них был полным хозяином и мог лично расстрелять любую ленивую и вражескую шваль.

Окосел я порядочно. Все же – не шутка, что я в свои молодые годы с такими людьми выпиваю и закусываю. Кое-кто из них папаню моего знал по работе в органах. Мы его помянули с маманей. Она посуду мыла в Кремле и рак легких схватила от вечного пара и разной химии, которой яд на сталинских тарелках убивали вместе с микробами…

Потанцевали. Зажал я Марленку по-нашенски, по-чекистски, так что косточки у нее хрустнули и фары на лоб вылезли от томления. С парой дипломатических кобыл покружился для пущего тона. К сушеной не подхожу принципиально. Нечего человека будить и вскакивать на него, рот одеялом заткнув. Я тебе не лошадь Буденного. Я сам должен шагнуть на тебя, а там видно было бы.

Тут генерал мой отводит меня в сторонку и говорит:

– Ты, Поземкин, не зевай тут. Карьера сама прет тебе в руки. Приятнейший способ. Девка видная. Приданого на целый полк хватит. Я – за! Поздравляю.

– Спасибо, – отвечаю, хотя холодок у меня пробежал между ног. Волосатость ножная меня очень смутила, тогда как у сушеной тело было поглаже. Да и при таком раскладе трудно будет жить с тещей похотливой под одной крышей. Застукает, думаю, полковник и врубит в брюхо крупной дробью.

А генерал мой уже тост предлагает за помолвку и рекомендует меня как достойного члена семьи верного сталинца. Что мне было делать?… Была не была. Раздухарился… Нацелился, однако, на будущую свою половину с первого взгляда и, как говорится, упал. Дружно пройдем рука об руку до заветной цели…