Собрание сочинений. Т. 3

Может быть, он вообще не пришел бы больше в себя, а так и застыл бы в пьяном полузабытьи и прозябал бы бесчувственно до самого обнаружения, если б не остановились возле того места, где он валялся, двое подзагулявших прохожих.

19

Они окосели почти вдребадан, а потому и напористо философствовали, еле управляя непослушными языками.

Гелий услышал людские пьяные голоса, в одном из которых с полнейшим равнодушием различил голос того самого злополучного Зеленкова, непредвиденного визитера и фиктивного супруга НН.

– Господин Хаос, Гранат Гранатыч, содержательней и, так сказать, формоносней, чем Космос, чем это кажется многим умникам, то есть идиотам… вы не в их числе… думаете, нас здесь заметят эти таксосволочи?

– Такси – есть самая непредсказуемая частица хаоса… искренне р-рад, Иван Юрьевич, что мы надрались на поминках по ряду постулатов теоретической физики. Им – абзац… абзац…

– Вы верите, когда я увидел, что из формул хаотического выходит э-э-э… собственной персоной Всевышний и что без Него все видимое и невидимое бытийственно, да и чисто математически изнемогает от конечной тоски всех неразрешимостей всемирного абсурда… спасибо, я не упаду… я приказал немедленно распить весь месячный запас спирта… да пошли вы, думаю, к ебени матери с вашими лимитами в день такого рождества, пардон, торжества науки.

– Вашей гениальной оговоркой потрясен… мне обидно… обидно… почему я тысячелетиями доказывал, что Его нет, а Он сопротивлялся возразить с формулами, так сказать, в руках: нет, мол, на-ли-чест-ву-ю,господа… у вас в руках все, как говорится, Декарты и, между прочим, Козыревы… Но Козыревых всех своих вы, подлецы несчастные, рас-те-ря-ли… то есть расстреляли и про-фу-фу-ка-ли…

– Р-разрешите в в-в-ашем присутствии?

– С-с-вятое дело – отлить на брудершафт… только бы пальтишко, знаете ли, не обоссать… Такси-и-и!… Садисты!… Такое впечатление, что за их баранки уселись бюрократы Отдела науки с-со С-с-старой площади, во главе с-с-с…

Две струи мочи устремились в снег, пробили его в том месте, где он припорошил маску Брежнева, забарабанили по ней, и край ее оголился, зачернела бровь, «ужесточенная кошкой», зарозовело папье-маше маршальско-писа-тельской щеки под тускловатым зонтиком света.

– Послушайте, мы тут не человека ли обгадили?… хо-мо с-с-сапиенс обоссан, который может существовать, но не обязательно при этом мыслить, как сказал бы в наше время Декарт… в-в-вы не находите?

– Маска. Кем-то выкинута… облевана винегретом и, кажется, красной икрой… я две такие во Францию послал… Дебилеонид Ильич… никакого под ней человека быть не может.

– Ну хорошо, допустим, я согласен, хотя я еще не окончательно не согласен. Я не з-запутался с отрицаниями?… А как быть со злом? От этого так просто вам не отделаться, дорогой мой.

– Я не спец по этим делам, но… та-акси-си-и!… Зло – это свободное, но плюющее на замерзших граждан такси. Вот вам точная формула зла… Кстати, знаете, какова, на мой вовсе не научный взгляд, генеральная разница между добром и злом?

– Сие как будто бы очевидно… для двух порядочных людей…

– Это для нас очевидно, но не для двух… та-акси-и!… трех… уже четырех таксистов. Так вот, зло запросто просчитывается наперед. Это я однажды понял. Могу поспорить на бутылку, что и пятый не остановится. Та-акси-и! А вот добро, ну, скажем конкретней, истинное искусство – как одна из его прекрасных форм, – добро непредсказуемо… если угодно, музыка – абсолютно невероятна. Иными словами, она совершенно божественна. Точно так же, как явление жизни… Или Язык… Я не заплутался в формальной логике?… Плевать… Такси-и-и!

Поддатые русские интеллигенты бросились, застегиваясь на ходу, к чудом остановившейся машине.

Гелий снова мог как-нибудь встрепенуться и дать знать гулякам, что тут действительно засыпан человек, но у него не было в тот миг никакого желания проявлять признаки жизни. Он просто ждал, что сейчас вот оборвется в нем последняя жилка, на которой все держалось до сих пор. Он помрет после такого удара машиной – и все. А то, что его обмочили, – плевать… «да и не натекло вроде бы под воротник, мимо сбежало, даже щеку немного согрело от маски… последнее тепло, но все ж таки – тепло… жизнь…».

Было странно, что нет рядом ни одного беса. «Одно из двух: или действительно мыслей они просечь не могут, а на слове ловят – ловцы поганые, или… зря я высказался по-английски… скочумал бы – все было бы уже кончено… или сгинули они куда-то вместе с поросенком… а ведь как поднасрали напоследок, мерзавцы, специально создали настроение попраздничней, посветлей, к объяснению подготовили, как последнего мудака… свечи заделали… радость захимичили… я ж любил ее, любил… смог наконец полюбить, когда все в душе зажило, и вот… но и на ваших рылах, гадость проклятая, увидел я нечто погибельное и безнадежное, когда лезли вы под стебелек сельдерюшки в жареный зад поросячий… увидел!»

20

Ему становилось постепенно все холодней и холодней. Даже не столько холодно было ему, сколько неприятно и мерзко валяться вот так в последнем своем ожидании на земле – в ожидании смерти – и не ведать, когда же прекратится к чертовой матери все это охлаждение.

Именно привычная, но бессловесная интонация ворчливости и раздражения, вызванная как бы стоянием в очереди за конечным охлаждением, звучала тогда в его мозгу.

Мысли же он от себя гнал – отгонял их, как отгоняют настырных комариков летним вечером на дачной веранде, и ему это вполне удавалось. Хотя – нет-нет, а некоторые все же дорывались до сознания и назойливо там жужжали, стараясь незаметно к нему присосаться да и куснуть побольней.

«Всевышний, видите ли, вышел из-за скобок формулы… явился оним из хаоса… трепачи… Ну и куда оннаправился, выйдя оттуда?… Не ко мне ли? Я бы ему сейчас сказал все, что я лично о немдумаю… Не онвышел у вас, господа, за скобки, а они…Это ихмы с Лютером видели, а не его…спасибо вам, мамочка и папочка, за мое имечко… охлаждаюсь до замирания движения белковых тел… эх, папашка, папашка…»

Вот тут-то и припомнился ему тот злосчастный разговор с отцом, Револьвером Фомичом, в кабинете «Праги»…

…Внимал он в тот вечер отцу крайне рассеянно. С дивной безответственностью испытывал необыкновенно пьянящее облегчение от переложения тягостного чувства ужаса перед будущим – чувства предательства прекрасной единственности личного пути, то есть собственной судьбы – на бывалые, много чего такого вынесшие отцовские плечи…

Помирая в сугробе, ужаснулся Гелий тому, как ясно казалось ему тогда, идиотине, что гарантированный папаш-кой социальный успех – это и есть дивный залог пожизненного счастья – покоя и воли, как говорил Александр Сергеевич…