Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

К счастью, на баркасе жалобно заскрипели уключины, и в их звуке потонула икота Модеста Ивановича.

По содроганиям корпуса Модест Иванович понял, что «Святой Николай» уже идет по бухте на веслах. Гребцы молчали. Только плескались тихо и сонно весла, и у носа, под головой Модеста Ивановича, шуршала вода.

Через некоторое время баркас стало слегка покачивать. По более громким плескам весел и по отрывочным фразам Модест Иванович сообразил, что город уже остался позади.

На баркасе произошла короткая суматоха, что-то жестко зашуршало, и Модест Иванович повалился на бок. Он не мог понять, в чем дело, и не сразу догадался, что «Святой Николай» пошел под парусом. Он почувствовал только, что рокотание воды под носом усилилось. Усилились и размахи баркаса. Несколько раз Модеста Ивановича больно ушибло о какие-то жесткие деревянные выступы. Приклад ружья плясал по ногам, но Модест Иванович боялся до него дотронуться и отодвинуть в сторону.

У него начала сладко и душно кружиться голова. Из-под ложечки подступала к горлу тупая давящая волна. Модест Иванович тщетно менял положение, насколько мог в низком ящике кубрика. Давящая волна усиливалась, и наконец Модест Иванович не выдержал.

Его начало травить. Казалось, что кто-то засунул руку в желудок, и, ухватившись за живое мясо, выворачивает его наружу, как перчатку. Это было так болезненно и страшно, что, забыв обо всем, он приподнялся, измазанный и залитый, и отчаянно завыл:

— Помоги-и-ите!

Не успел смолкнуть его крик, как тяжелые сапоги застучали у дверки кубрика. Модест Иванович услыхал несколько греческих, резко брошенных слов, затем дверца кубрика распахнулась, узкий луч фонарика ударил в темноту, и чья-то рука, поймав ногу Модеста Ивановича, с силой выволокла его наружу.

Дрожащий от боли и страха, он взглянул и увидел над собой трех склонившихся людей. При синеватом сумраке ночи они показались ему великанами. Один взмахнул рукой. В руке синим отсветом сверкнул клинок.

Модест Иванович во второй раз отчаянно вскрикнул и потерял сознание.

11

Над головой было сизоватое небо с тускнеющими звездами. Оно качалось, и звезды танцевали.

Модест Иванович застонал и попытался приподняться. Но чья-то рука нажала ему на плечо и положила.

Модест Иванович повернул голову и увидел склоненную над собой ухмылочную рожу.

— Лежи, барба, не ворочайся, — сказала она.

— Где я? — спросил тускло Модест Иванович, чувствуя нестерпимую боль в животе, вывернутом приступами тошноты.

— На море, — ответил коротко сосед а, пыхнув дымком из трубки, добавил! — А ты отчаянный. Наши тебя в воду бросать хотели — Христо не дал. Ты ему крепко понравился. Он сам отчаянный. Черт с тобой, езжай с нами.

— Спасибо, — слабо улыбнувшись, едва выговорил Модест Иванович и, выпростав руку из-под покрывавшего его бушлата, схватился за горло. Опять подступила тошнота.

— Не ворочайся. Смотри на небо — лучше будет. На море не смотри.

— Воды! — застонал Модест Иванович.

— Тодька! — крикнул рыбак. — Дай воды.

Модест Иванович увидел, как над ним склонился Тодька, протягивая флягу. Глаза его были злы, но рот, против воли, растягивался в такую же, как у соседа, усмешку.

— Сволоц! Топить тебя надо, — проворчал он, но по тону и по усмешке Модест Иванович понял, что опасности больше нет, и, схватив Тодькину черную лапу, слабо сжал ее.

Напившись, он впал в мутную и знобкую дрему. Под бушлатом было тепло, тело понемногу привыкало к равномерным взлетам и падениям баркаса с волны на волну. Он продремал так до вечера, отказавшись от еды.

Очнулся он уже в темноте, услышав, что рыбаки ожесточенно и шумно заспорили. Модесту Ивановичу показалось, что предметом спора опять является он, и, сбросив с лица шерстяной бушлат, он поднялся.

Но, взглянув на рыбаков (их было пятеро), он сообразил, что разговор не касается его. Тодька, сменивший Христо на руле, указывал рукой на что-то впереди баркаса и кричал по-гречески, пересыпая свои слова звонкой и едкой матросской матерщиной.

По нескольким русским словам Модест Иванович все же успел понять, что близко берег и что спорят, где приставать.

Модест Иванович вылез из-под бушлата и, сев на банку, устремил глаза в темноту, где находился сказочный, манивший его берег чужой страны. Воспаленное воображение рисовало ему рощи пальм и заросли бананов.

Но впереди была только плюющаяся солеными брызгами тьма.

Высокий вал, ударивший сбоку, плеснул в баркас фонтаном пенной воды. Модест Иванович вскрикнул.

Христо, отряхиваясь, заревел на Тодьку:

— Горстей дерзи, дурак цоргов!

Тодька огрызнулся, но положил руль влево.

Через несколько минут Модест Иванович услыхал сквозь свист ветра и плеск воды глухой рев, и в темноте вырисовалась смутная белая полоса.

Христо бросился на корму и, вырвав у Тодьки румпель, за шиворот стащил его с кормы.

— Гляза лопнули? В самый нака влез?!

Сконфуженный Тодька приткнулся к мачте.

Баркас лег на борт, черпнув воду, и полетел вдоль белой полосы. Держась за банку и вглядываясь, Модест Иванович различил наконец устрашающие буруны беснующейся у плоского берега взбудораженной воды. Они катались такими страшными, ревущими и вздымающимися массами, что Модест Иванович в ужасе зажмурился.

Он почувствовал, как баркас стремительно, затрещав всеми скрепами и задрав кверху нос, полез на какую-то нескончаемую гору и вдруг, оборвавшись, брошенным камнем полетел в пропасть. Ощущение этого падения было так нестерпимо страшно, что Модест Иванович застонал.

Опомнясь, он оглянулся.

Пенная гора осталась позади, — баркас бежал по почти спокойной воде. Резко зашуршав, упал парус, и «Святой Николай» мягким толчком врезался в песчаный берег.

Христо бросил румпель и, поднявшись, крикнул по-гречески.

Тодька и Васо спрыгнули на берег и исчезли в темноте. Минут через десять они вернулись.

— Мозно. Никого нет, — сказал Тодька.

Они спешно стали выгружать из баркаса весла и какие-то мешки. Христо показал Модесту Ивановичу на пару весел.

— Тасци, барба. Помогай насим, — сказал он.

Модест Иванович взгромоздил на плечо тяжелые весла а, спотыкаясь под их грузом, поплелся в хвосте группы, за Васо. Голова у него еще кружилась от качки, разбитое тело ныло, но он с гордостью ощущал себя равноправным участником опасного и трудного дела.