Собрание сочинений. Т.13.

— Послушай, детка, тебе нельзя оставаться здесь, под дверью.

Тогда Гюбер, который тоже вышел и стоял на пороге дома, взял у жены хлеб и сказал:

— Подними-ка ее, принеси.

Не говоря ни слова, Гюбертина взяла девочку на руки. Та больше не сопротивлялась, ее уносили, как вещь, и она, стиснув зубы и закрыв глаза, совсем холодная и легонькая, точно выпавший из гнезда птенчик, неподвижно лежала на сильных руках.

Когда вошли в дом, Гюбер закрыл дверь, а Гюбертина со своей ношей прошла через комнату, выходившую на улицу и служившую гостиной, где в большом квадратном окне было выставлено несколько вышитых штук материи. Потом она вступила в кухню, некогда служившую общим залом, сохранившуюся почти в полной неприкосновенности, с ее балками, выступающими на потолке, с плиточным полом, починенным в двадцати местах, и огромным камином с каменной облицовкой. На полках была расставлена кухонная утварь, горшки, кастрюли, миски вековой, а то и двухвековой давности, старинная глиняная посуда, старый фаянс, старые оловянные тарелки. Но в самом камине, во всю ширину очага, стояла настоящая современная плита — большая чугунная плита со сверкающими медными украшениями. Плита была раскалена докрасна, слышно было, как в чайнике кипела вода.

А на краю плиты виднелась кастрюля, полная горячего кофе с молоком.

— Черт возьми! Здесь, пожалуй, лучше, чем на улице, — сказал Гюбер, кладя хлеб на тяжелый стол времен Людовика XIII, занимавший середину комнаты. — Посади бедную крошку возле очага, пусть отогреется.

Гюбертина уже усадила девочку, и, пока та приходила в себя, супруги принялись разглядывать ее. Снег таял на ее одежде и стекал вниз тяжелыми каплями. Сквозь дыры огромных мужских башмаков виднелись ее помертвевшие ножки, а под тонким платьем вырисовывалось окоченелое тельце — жалкое тельце, говорившее о горе и нищете. Вдруг девочку начал бить озноб, она открыла растерянные глаза и метнулась, как зверек, очутившийся в ловушке. Она втянула голову в плечи, стараясь спрятать лицо в тряпье, намотанное под подбородком. Супруги подумали было, что у нее повреждена правая рука: она все время держала ее неподвижно, крепко прижав к груди.

— Не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем… Откуда ты? Кто ты?

Чем дальше они говорили, тем больше она пугалась, оглядываясь, словно ожидала увидеть за спиной кого-то, кто сейчас начнет ее бить. Она украдкой осмотрела кухню, потом каменные плиты пола, балки на потолке, блестящую посуду; сквозь два окна неправильной формы, оставшиеся с давних пор, она обвела взглядом весь сад до деревьев епископского парка, белые силуэты которых поднимались над дальней стеной, и, казалось, была удивлена, заметив по левую сторону, за аллеей, абсиду собора с романскими окнами в приделах. Жар от плиты проникал в нее, она опять задрожала, потом затихла и неподвижно уставилась в пол.

— Ты здешняя, из Бомона?.. Кто твой отец?

Девочка молчала, и Гюбер решил, что ей мешает говорить спазма в горле.

— Чем расспрашивать, — сказал он, — дадим-ка ей лучше чашку горячего кофе с молоком.

Это был разумный совет, и Гюбертина тотчас же подала девочке свою собственную чашку. Пока она готовила ей большие бутерброды, девочка подозрительно оглядывалась и все отодвигалась; но мучительный голод пересилил наконец недоверие, и она начала жадно есть и пить. Ее маленькая рука так дрожала, что проносила куски мимо рта, и взволнованные супруги молчали, чтобы не смущать ее. Девочка ела одной левой рукой, правая была упрямо прижата к груди. Кончив есть, она чуть не уронила чашку и неловко, точно калека, поддержала ее локтем.

— У тебя поранена рука? — спросила Гюбертина. — Не бойся, малютка, покажи нам.

Но едва прикоснулись к ее руке, как девочка вскочила, стала яростно отбиваться и в борьбе нечаянно разжала руку. Книжечка в матерчатом переплете, которую она прижимала под платьем к телу, выпала через дыру в корсаже. Она хотела подхватить ее, но не успела и, видя, что эти чужие люди уже открыли книжку и читают, застыла со сжатыми в бешенстве кулаками.

То была книжка воспитанницы Попечительства о бедных департамента Сены. На первой странице под изображением Винсента де Поля [1] в овальной рамке был напечатан обычный формуляр: фамилия воспитанницы — чернильный прочерк на пустом поле; имя — Анжелика-Мария; время рождения — 22 января 1851 года; принята — 23-го числа того же месяца под номером 1634, Итак, отец и мать неизвестны, — и больше ничего, никакой бумажки, ни даже метрического свидетельства, ничего, кроме этой холодной официальной книжечки в бледно-розовом матерчатом переплете. Никого на свете, только этот арестантский список, занумерованное одиночество, заброшенность, разнесенная по графам.

1

Винсент де Поль (1576–1660) — основатель монашеской конгрегации «Сестер-благотворительниц» (лазаристок) и организатор во Франции первых сиротских приютов.

— А, подкидыш! — вскрикнула Гюбертина.

И тут в припадке безумного гнева Анжелика заговорила:

— Я лучше, чем другие! Да, я лучше, лучше, лучше!.. Я никогда ни у кого не крала, а они у меня украли все… Отдайте мне то, что вы украли!

Такая беспомощная гордость, такое страстное желание стать сильнее переполняли все существо маленькой женщины, что Гюберы застыли в полном изумлении. Они не узнавали белокурую девочку с фиалковыми глазами и тонкой, стройной, как стебель лилии, шейкой. Глаза ее потемнели, лицо стало злым, а чувственная шея вздулась под притоком нахлынувшей крови. Теперь, отогревшись, она вытягивалась и шипела, точно змейка, подобранная на снегу.

— Какая ты злая! — тихо сказал вышивальщик. — Мы только хотим узнать, кто ты: ведь это для твоей же пользы.

И через женино плечо он снова стал просматривать книжку, которую та перелистывала. На второй странице стояло имя кормилицы: «25 января 1851 года девочка Анжелика-Мария поручена кормилице Франсуазе, жене г-на Гамелена, по роду занятий земледельца, проживающего в общине Суланж, Неверского округа. Вышеупомянутая кормилица получила при отбытии из приюта плату за первый месяц кормления и вещи для ребенка». Затем следовало свидетельство о крещении, подписанное казенным священником приюта Попечительства о бедных, и удостоверение врача, осмотревшего ребенка при отъезде и по возвращении. Следующие четыре страницы были заполнены столбцами отметок о помесячной плате за содержание, и против каждой стояла неразборчивая подпись получившего.

— Вот оно что — Невер! — сказала Гюбертина. — Так ты воспитывалась возле Невера?

Анжелика, вся красная от сознания, что не может помешать этим людям читать, ожесточенно молчала. Но вдруг гнев ее прорвался наружу, она заговорила о своей кормилице:

— Ах, будь здесь мама Нини, уж она бы вас побила! Она-то за меня заступалась, хоть и шлепала. Уж конечно, там, со скотиной, было мне лучше, чем здесь…

Голос ее пресекался, невнятно, обрывая фразы, она продолжала рассказывать о лугах, где она пасла корову, о большой дороге, где они играли, о том, как они пекли лепешки, как ее укусила большая собака.

Гюбер перебил ее и громко прочел:

— «В случае тяжелой болезни или дурного обращения с ребенком инспектор Попечительства имеет право передать его другой кормилице».

Под параграфом имелась запись, что 20 июня 1860 года девочка Анжелика-Мария была передана Терезе, жене Луи Франшома, профессия — цветочники, местожительство — Париж.

— Ладно, — сказала Гюбертина, — все понятно. Ты была больна, и тебя отправили в Париж.

Но это все-таки было не так, и, чтобы узнать всю историю, Гюберам пришлось вытягивать ее из девочки по частям. Луи Франшом, родственник матушки Нини, после болезни приехал на поправку в родную деревню и прожил там месяц; его жена Тереза так полюбила Анжелику, что добилась позволения увезти ее с собой в Париж и обучить цветочному ремеслу. Три месяца спустя муж умер, а Тереза, которая сама сильно захворала, вынуждена была переселиться к своему брату, кожевнику Рабье, жившему в Бомоне. Там она и умерла в начале декабря, перед смертью поручив Анжелику невестке, и с тех пор девочка не видела ничего, кроме брани, побоев и всяческих мучений.

— Рабье, — пробормотал Гюбер. — Рабье… Да, да, они кожевники… В Нижнем городе, на берегу Линьоля… Муж — пьяница, у жены — дурная слава.

— Они ругали меня подзаборницей, — возмущенно говорила Анжелика; ее гордость невыносимо страдала. — Они говорили, что ублюдку и в канаве хорошо. Бывало, она меня изобьет, а потом поставит мне похлебку прямо на пол, как своему коту; а часто я ложилась спать совсем не евши… Ах, в конце концов я бы удавилась!

Она гневно и безнадежно махнула рукой.

— Вчера, перед рождеством, они напились с самого утра и набросились на меня вдвоем, грозили, что выдавят мне глаза, так, смеха ради. Но это не вышло, и потом они сами передрались и так колотили друг друга кулаками, что оба повалились на пол, да и легли поперек комнаты, я даже подумала, что они умерли… А я уже давно решила убежать. Но я хотела взять с собой мою книжечку. Мама Нини много раз мне ее показывала и всегда говорила: «Вот посмотри — это все, что у тебя есть, и если у тебя не будет этой книжечки, то у тебя ничего не будет». Я знала, где они ее прячут после смерти мамы Терезы, в верхнем ящике комода… И вот я перешагнула через них, взяла книжку и убежала. Я все время прижимала ее к груди, за пазухой, но она слишком большая, мне казалось, что все ее видят, что ее у меня отнимут. О, я бежала, все бежала, а когда стало темно, я замерзла, мне было так холодно там, под дверью! Так холодно! Я думала, что я уже умерла. Но это ничего, я ее не потеряла, вот она!