Собрание сочинений. Т.18. Рим

Челия полюбила Аттилио с первого взгляда, когда, охваченная смертельной скукой, она выглянула из окна палаццо Буонджованни и взоры их встретились. Аттилио взглянул вверх, и Челия завладела юношей навеки; погрузив взор своих огромных, ясных глаз в его глаза, она тоже отдала ему себя. Она была сама влюбленность, один только Аттилио нравился ей, она желала его, его и никого другого. Хоть двадцать лет, она все равно будет его ждать. Но девушка рассчитывала спокойствием и упорством воли сразу же отвоевать свое право на возлюбленного. Поговаривали, будто князь, ее отец, неистовствовал от ярости, но ярость эта разбивалась о почтительное, молчаливое упрямство Челии. Князь, в жилах которого текла смешанная кровь, ибо мать его была американкой, сам женился на англичанке, но противился браку дочери, пытаясь среди всеобщего разорения сохранить в неприкосновенности фамильное имя и состояние; ходили слухи, будто после семейной ссоры, когда князь упрекал жену, что она не сумела уберечь дочь, в княгине возмутились гордость и самолюбие чужестранки, принесшей в приданое супругу пять миллионов. Разве мало того, что она родила ему пятерых детей? Она проводила дни в праздности, поглощенная самолюбованием, предоставив Челию самой себе, равнодушная к дому, где бушевала буря.

Но тут экипаж снова очутился перед палаццо Буонджованни, и Дарио сказал аббату:

— Вот видите, Аттилио тут как тут… А теперь взгляните-ка вверх, на третье окно второго этажа.

Это было мгновенно и очаровательно. Уголок занавески слегка приподнялся, и в окне, словно чистая, еще не распустившаяся лилия, показалось кроткое личико Челии. Она не улыбнулась, не шелохнулась. На девственных губах, в светлых, бездонных глазах нельзя было прочесть ничего. И, однако, она раскрывала свои объятия Аттилио, отдавала ему всю себя, без остатка. Занавеска опустилась.

— Ого, маленькая притворщица! — пробормотал Дарио. — Попробуй-ка угадай, что таится под личиной безупречной невинности.

Пьер оглянулся и снова увидел Аттилио; тот стоял, по-прежнему закинув голову, лицо его тоже было недвижно и бледно, губы сомкнуты, глаза широко раскрыты. Аббат был бесконечно растроган силой этой внезапно вспыхнувшей, всепоглощающей любви, любви подлинной, вечной и юной, стоящей выше честолюбивых расчетов окружающей среды.

Дарио приказал кучеру подняться на Пинчо: это обязательная прогулка в погожие, ясные послеполуденные часы. Они выехали на Пьяцца-дель-Пополо, самую правильную по форме римскую площадь, где легче всего дышится, где симметрично расположены истоки улиц и церкви, где посредине возвышается обелиск, а по обе стороны белеющей мостовой, между степенных, позолоченных солнцем зданий, темнеют одинаковые купы деревьев. Свернув направо, экипаж стал подниматься по склону Пинчо; сильно петлявшая дорога была великолепна: барельефы, статуи, фонтаны — подлинный апофеоз мрамора, воспоминание о древнем Риме, возникавшее среди зелени склонов. Сад на самом верху показался Пьеру совсем маленьким: что-то вроде большого сквера, квадрат, перерезанный четырьмя аллеями, по которым только и мог двигаться нескончаемый поток экипажей. Вереница бюстов знаменитых людей древней и новой Италии окаймляет эти аллеи. Но священник залюбовался деревьями самых разнообразных и редких пород, весьма тщательно подобранными и ухоженными; почти сплошь вечнозеленые, они зимой и летом сохраняли восхитительную тенистую крону, расцвеченную всеми мыслимыми оттенками зеленого цвета. Экипаж вновь и вновь сворачивал в прекрасные, овеянные свежестью аллеи, следуя за непрерывным, неиссякаемым потоком других экипажей.

Пьер заметил молодую даму, которая ехала одна в темно-голубой коляске и очень ловко правила. То была красивая, невысокого роста шатенка с матовым лицом, большими кроткими глазами, скромная, чарующая своей простотой. На ней было строгое шелковое платье цвета опавших листьев и большая, немного экстравагантная шляпа. Увидев, что Дарио разглядывает даму, Пьер спросил, кто она; тот улыбнулся. Да никто! Тоньетта, одна из тех редких дам полусвета, которых удостаивает своим вниманием римское общество. И князь продолжал в подробностях рисовать ее биографию с непосредственностью и великолепной откровенностью, свойственной итальянцам в любовных делах. Девица неизвестного происхождения, по словам одних — из самых низов, дочь какого-то кабатчика из Тиволи, по словам других — дочь неаполитанского банкира, но, во всяком случае, умница, сумевшая приобрести манеры и с очаровательным радушием принимавшая в небольшом особняке на улице Тысячи, который подарил ей старый, ныне уже покойный, маркиз Манфреди. Тоньетта держалась скромно, никогда не заводила более одного любовника сразу, и княгини, герцогини, любопытство которых она возбуждала, прогуливаясь по Корсо, находили, что она очень мила. У молодой женщины была одна особенность, которая ее прославила: покоряясь порой безрассудным влечениям сердца, она бескорыстно отдавалась возлюбленному, принимая от него лишь единственный дар — букет белых роз поутру; и, встречая ее на Пинчо, неделю за неделей, с букетом роз — белых, как сама невинность, как цветы новобрачной, дамы улыбались снисходительно и нежно.

Но тут Дарио прервал свой рассказ и церемонно поклонился красивой даме, которая вместе с каким-то господином проезжала мимо в огромном ландо. И он только сказал священнику;

— Моя мать.

Ее-то Пьер уже знал. По крайней мере, слышал о ней от виконта де Лашу: в пятьдесят лет, после смерти князя Онофрио Бокканера, Флавия вторично вышла замуж; все еще неотразимая, она, по примеру юных девиц, приглядела себе на Корсо красавца по вкусу, пятнадцатью годами ее моложе; Жюль Лапорт, бывший сержант швейцарской гвардии и, по слухам, бывший коммивояжер, торговавший реликвиями, был замешан в какой-то скандальной афере с поддельными «святынями»; и как в сказке, где пастухи женятся на королевах, она превратила этого удачливого авантюриста в осанистого маркиза Монтефьори.

Экипаж Дарио сделал еще один круг, просторное ландо снова проплыло мимо, и Пьер успел разглядеть обоих. Маркиза и в самом деле была поразительно хороша классической прелестью римлянки в пышном расцвете красоты: высокая, плотная, темноволосая, с головой богини, с правильными, хотя и несколько тяжеловатыми чертами лица; только пушок над верхней губой выдавал ее возраст. У маркиза, этого обытальянившегося швейцарца из Женевы, в придачу к солидной офицерской выправке и усам вразлет была еще и горделивая осанка; говорили, что он неглуп, очень весел и покладист, дамский угодник. Маркиза кичилась им и возила его с собой — всем напоказ; жизнь началась для нее сызнова, словно ей было двадцать лет, и теперь, вовсе позабыв о существовании сына, с которым она встречалась порою только на прогулке, как со случайным знакомым, Флавия в объятиях своего красавца проматывала последние крохи состояния, которые уцелели после потери виллы Монтефьори.

— А сейчас посмотрим на заход солнца, оно садится позади собора святого Петра, — предложил Дарио, добросовестно исполняя роль чичероне, показывающего достопримечательности города.

Коляска свернула на площадку, где, оглушая звуками труб и литавр, гремел военный оркестр. Множество экипажей, привлеченных музыкой, уже выстроились здесь, а толпа фланирующих пешеходов все росла и росла. С этой восхитительной площадки, очень высокой и очень обширной, открывался один из чудеснейших видов Рима. По ту сторону Тибра, над белесым хаосом нового квартала — Прати-ди-Кастелло, меж зеленеющих садов Монте-Марио и Яникульского холма возвышался собор св. Петра. Еще дальше влево раскинулся старый город — безбрежное и зыбкое море крыш: здания, здания, сколько хватал глаз. Но взор то и дело возвращался к собору св. Петра, который в недосягаемом величии безраздельно властвовал в лазури. С площадки открывалось великолепное зрелище, когда позади каменного колосса, в глубине необозримого неба, медленно садилось солнце.

Порою — это рушатся окровавленные тучи, это битвы великанов, швыряющих друг в друга глыбами скал, погибающих под чудовищными развалинами объятых пламенем городов. Порою — это алые просветы, вспыхивающие во мраке озер, будто кто-то закидывает лучистую сеть, чтобы выудить затонувшее в водорослях светило. Порою — это розовый туман, оседающий нежной пылью сквозь жемчужную сетку льющего в отдалении дождя, занавесившего тайну горизонта. Порою — это триумфальный кортеж, весь в пурпуре и золоте, колесницы туч, катящиеся по огненным колеям, галеры, плывущие по лазурному морю, пышное, причудливое великолепие, низвергающееся в бездонную пропасть густеющих сумерек.

Но в тот вечер перед глазами Пьера несравненное зрелище предстало исполненным тихого, ослепительного и обреченного величия. Вначале солнце, скатившееся с незапятнанного, необычайной прозрачности неба и повисшее прямо над куполом собора св. Петра, еще сверкало так, что глазам становилось нестерпимо больно. И в ослепительном сиянии раскаленный купол как бы плавился жидким серебром, а крыши соседнего квартала Борго полыхали морем сверкающих угольев. Но по мере того, как солнце заходило, оно тускнело и переставало слепить глаза; вскоре оно медленно и величаво скатилось, исчезло позади темно-синего купола, оставив вокруг него лишь сверкающий ореол, огненный венец брызнувших во все стороны лучей. И тут началось нечто сказочное: вереница окон, вверху под куполом, осветилась причудливым светом, он пронзил одно, потом другое окно, и они заполыхали, подобно рдеющему горнилу; казалось, самый купол отделился от здания и лежит на костре приподнятый, вознесенный в воздух неистовой силой пламени. Это длилось минуты три. Окутанные лиловатой дымкой, внизу смутно виднелись крыши Борго, и только между Яникульским холмом и Монте-Марио четко выделялась темная черта горизонта; и тогда небо тоже стало пурпурно-золотым, беспредельный покой, божественная ясность разлились над уходившей в небытие землею. И вот, наконец, окна погасли, небо погасло, и в нахлынувшей ночи лишь едва маячил, все более стушевываясь, округлый купол св. Петра.

И по какой-то неуловимой связи перед мысленным взором Пьера снова возникли возвышенные, грустные и ущербные образы кардинала Бокканера и старого Орландо. Лишь днем познакомился он с обоими — такими величавыми и упорными в своих чаяниях, — и вот теперь, вечером, они возникают перед ним на горизонте, у края неба, овеянного дыханием смерти над погрузившимся в небытие городом, их городом. Означает ли это, что с ними рухнет и все остальное, что все померкнет, исчезнет во мраке ушедших времен?

V

Наутро к Пьеру пришел огорченный Нарцисс Абер и сообщил, что его двоюродный брат, тайный камерарий, монсеньер Гамба дель Цоппо сказался больным и попросил на два-три дня отложить визит молодого священника, для которого он обещал исхлопотать аудиенцию у папы. Это сковало Пьера; его так запугали, что, опасаясь каким-нибудь неловким шагом все погубить, он не отваживался ничего предпринять, чтобы повидать святого отца. Заняться ему было нечем, и, желая убить время, он стал осматривать Рим.