Собрание сочинений. т.2.
Шрифт:
— Послушай! — крикнула она с силой. — Ты умолял меня никогда не говорить тебе о моем прошлом. Я подчинилась. Но вот это прошлое воскресло и убивает меня, а я так счастливо жила здесь. Но молчать я больше не могу; мне нужно рассказать тебе обо всем, чтобы ты не допустил моей встречи с Жаком… Я знала его, понимаешь ты это?
Гийом тяжело опустился на стул у камина. Ему показалось, будто его оглушили ударом по черепу, и он инстинктивно протянул руки вперед, словно, падая, хотел зацепиться за что-нибудь. Он весь похолодел. Нервная дрожь, от которой у него подкосились ноги, сотрясала его от головы до пят; зубы с ровным, сухим стуком ударялись друг о друга.
— О!.. О, несчастная, несчастная! — повторял Гийом надтреснутым голосом.
Он сложил руки, как для молитвы. Волосы на его висках слегка приподнялись, зрачки расширились, губы побелели и лихорадочно тряслись, лицо исказилось от щемящей тоски; все его существо, казалось, молило небо не карать его с такой жестокостью. В нем было больше отчаяния, нежели гнева. Когда-то, в коллеже, после того как товарищи осыпали его ударами, он, в ужасе забившись в угол, принимал
Молодая женщина предпочла бы, чтоб он избил ее. Тогда она могла бы возмутиться, найти в себе прежнюю жизненную силу. Его отчаянные взгляды, вид жертвы заставили ее, задыхаясь, броситься к его ногам.
— Прости, — корчась на полу, в слезах, с упавшими на лицо волосами, задыхаясь от рыданий, бормотала она. — Прости, Гийом. Ты страдаешь, мой друг. Ах! Бог не знает жалости. Он наказывает свои творенья, как ревнивый и неумолимый властелин. Женевьева права, что дрожит перед ним и стращает меня его гневом. Я не верила этой женщине, я надеялась на прощение. Но небо не прощает никогда. Я говорила себе: прошлое умерло, я могу жить спокойно. Прошлое — это тот человек, которого поглотило море. Вместе с моим позором он был погребен в волнах, унесен в глубины океана, разбит о скалы, исчез навсегда. И что же! Вот он воскресает, возвращается из пучины с этим своим грубым смехом; судьба выбрасывает его на берег и посылает похитить у нас наше счастье. Понимаешь ты это, Гийом? Он был мертв — и вдруг он снова жив… Это до того нелепо и жестоко, что лучше самой умереть… О! Небо только такие чудеса и делает. Оно поостереглось убить Жака навсегда. Ему нужен был этот выходец с того света, чтобы покарать меня… Какой же грех мы совершили? Мы любили друг друга, были счастливы. Мы наказаны за свое блаженство. Бог не хочет, чтобы его создания жили мирно. Богохульство облегчает меня… Женевьева права… Прошлое, грех не умирает.
— Несчастная! Несчастная! — твердил Гийом.
— Вспомни, я не хотела соглашаться на брак, который ты предлагал мне. Когда ты умолял меня соединиться с тобой — помнишь? — печальным осенним вечером, у ручья, который от дождей стал мутным, — какой-то голос шептал мне, чтоб я не рассчитывала на милосердие неба. Я отвечала: пусть все останется как есть; мы любим друг друга — этого довольно; если б мы были женаты, быть может, мы любили бы меньше. А ты — ты настаивал, заявляя, что хочешь обладать мной безраздельно и открыто; ты мечтал о мирной жизни, говорил слова: уважение, вечная любовь, общий очаг. Ах, зачем я не была тверда, зачем не послушалась тайного, предостерегавшего меня страха! Тогда ты обвинил бы меня, что я тебя не люблю, но теперь я должна спастись бегством от Жака, я исчезну из твоей жизни, не запятнав вашей детской дружбы, не увлекая тебя за собой в грязь. Я думала, что если останусь твоей любовницей и вдруг как-нибудь обнаружится моя бесчестность и мы лицом к лицу столкнемся с этим позором, то ты будешь иметь право выгнать меня, как развратную девку, призвав на помощь свое отвращение, чтобы скорей меня забыть. Тогда я так и осталась бы пропащей тварью, которая переходит из одной постели в другую и любовники вышвыривают ее за дверь, как только ее низость становится им слишком отвратительна. А теперь у нас есть маленькая дочка… О! Прости меня, мой друг. Я сделала подлость, уступив тебе.
— Несчастная! Несчастная! — все повторял Гийом.
— О да, я была подла, но надо все понять. Если бы ты знал, как я была измучена, как нуждалась в покое!.. Я не стараюсь представиться, будто я лучше, чем другие, — куда там! Только я знаю, что свою гордость я сохранила и уступила тебе только из потребности в уважении, из желания залечить свое раненое самолюбие. Когда ты дал мне свое имя, — у меня было такое чувство, словно ты омыл меня от скверны. Но, оказывается, грязь оставляет несмываемые пятна… К тому же я ведь боролась, не правда ли? Всю ночь я мучилась вопросом, не совершу ли я дурного поступка, приняв твое предложение? Утром я должна была отказать тебе. Ты пришел, когда я еще спала, и взял меня в свои объятия; я помню, твоя одежда пахла утренним воздухом, ты шагал прямо по мокрой траве, чтобы скорей поспеть ко мне, — и все мое мужество улетучилось. А между тем во время бессонницы я видела Жака. Призрак говорил, что я принадлежу ему по-прежнему, что он будет присутствовать на нашей свадьбе, что он поселится в нашем алькове. Я взбунтовалась, мне захотелось доказать самой себе, что я свободна, на самом же деле я была просто подла — подла, подла!.. Ах, как я должна быть тебе противна и как ты прав, что ненавидишь меня.
— Несчастная, несчастная! — твердил тихий, монотонный голос Гийома.
— Потом я, как дура, бесстыдно радовалась сделанной глупости. Четыре года небо с жестокой насмешкой вознаграждало меня за мой дурной поступок. Оно хотело поразить меня среди полного благополучия, чтобы сделать удар смертельным. Я спокойно жила в этой комнате, и минутами мне даже казалось, будто я и всегда жила здесь. Я считала себя честной, целуя нашу маленькую Люси… Сколько я украла блаженных дней, сколько целительных ласк, сколько безумной страсти и счастья! Да, я крала все это: твою любовь, твое уважение, твое имя, безоблачность нашей жизни, поцелуи моей дочери! Я не была достойна ничего хорошего, ничего честного. Как я не понимала, что судьба забавляется мной и что рано или поздно она отнимет у меня радости, которые не созданы для такой твари, как я. Нет, я бессмысленно разнежилась в своем блаженстве, среди всего, украденного мной, и кончила тем, что вообразила, будто заслужила эти счастливые
дни; я имела наивность уверить себя, что эти дни будут длиться вечно, и вот все рухнуло!.. Ну что ж! Это только справедливо. Я отверженная. Но ты, Гийом, ты не должен страдать. Я не хочу, чтобы ты страдал, понимаешь?.. Я уйду, ты забудешь меня и никогда обо мне не услышишь…И она зарыдала, распростершись на смятых складках своего широкого платья, убирая со щек слипшиеся от слез волосы. Отчаяние этого сильного существа, неизменную энергию которого сломил неожиданный удар, было полно глухо клокотавшего гнева. Она всячески принижала себя, но внезапные вспышки гнева овладевали ею, и тогда ей хотелось проклинать судьбу. Она быстрее утешилась бы, если бы ее самолюбие не страдало так сильно. Смягчала ее только нежная забота о Гийоме: ей было глубоко жаль его. Опустившись сначала на колени, Мадлена сидела теперь на полу, она говорила, словно в забытьи, прерывистым голосом умирающей, с мольбой устремив глаза на мужа, как бы убеждая его взглядом не предаваться так своему отчаянию.
В каком-то оцепенении, бессмысленно и угрюмо следил Гийом за тем, как она ползает перед ним. Он обхватил голову руками и, мотая ею из стороны в сторону, шептал: «Несчастная, несчастная!» — точно идиот, который только это единственное слово и нашел в глубине своего пустого черепа. И в самом деле, ничего, кроме жалобного стона, не осталось в его наболевшей душе. Он уже и не помнил больше, почему он так страдает. Он баюкал себя унылым причитанием, однообразным повторением слова, смысл которого теперь ускользнул от него. Когда голос Мадлены пресекся от мучительной спазмы и она вдруг умолкла, он, казалось, был поражен внезапно воцарившейся мертвой тишиной. И тут он все вспомнил, и у него вырвался жест, полный невыразимого страдания.
— Однако же ты знала, что Жак — мой друг, мой брат, — сказал он каким-то странным, не своим голосом.
Мадлена покачала головой с выражением величайшего презрения к себе.
— Я все знала, — ответила она. — Говорю тебе, я была подла — подла и бесчестна. Помнишь тот день, когда ты в слезах пришел на Булонскую улицу? Ты принес известие о смерти Жака. Так вот: перед самым твоим приходом я нашла портрет этого человека. Бог мне свидетель, — я тогда же хотела бежать, лишь бы избавить тебя от ужасного сознания, что ты разделил меня со своим другом… Но рок соблазнил меня. Наша история — это чудовищная шутка неба. Когда я поверила, что прошлого больше не существует, когда узнала, что Жак не может стать между нами, — мною овладела слабость, у меня не хватило духа пожертвовать своей любовью, и, чтобы себя оправдать, я уверила себя, что не имею права причинять тебе горя разлукой со мной. И, начиная с этого часа, я лгала — лгала своим молчанием. Стыд не душил меня. Я навсегда сохранила бы эту тайну; ты, быть может, умер бы на моих руках, так и не узнав, что до тебя я прижимала к груди твоего брата. Теперь при мысли о моих объятиях тебя обдает холодом и ты с гадливостью думаешь о пяти годах нашей любви. А я спокойно пошла на эту низость. Это потому, что я дурная женщина.
Вдруг она остановилась, затаив дыхание, к чему-то прислушиваясь; ее страдальческое лицо выразило внезапный испуг. Дверь из столовой в вестибюль осталась полуоткрытой, и ей почудилось, будто на лестнице раздался звук шагов.
— Слышишь, — прошептала она, — Жак сходит вниз… Пойми, он может войти сюда всякую минуту.
Гийом вскочил, будто со сна. Тот же ужас объял его, он тоже напряг слух. Так они оставались с минуту, оба вытянув шеи, оглушенные биением собственных сердец, едва переводя дыхание. Можно было подумать, что там, во мраке вестибюля, притаился убийца и они ждут, что он вот-вот распахнет дверь и ринется на них с ножом в руке. Гийом дрожал еще сильнее, чем Мадлена. Теперь, когда он знал правду, перспектива встречи лицом к лицу с Жаком была ему нестерпима; его нежная и слабая душа восставала против немедленного объяснения. После только что перенесенного душевного кризиса, разбившего его нравственно, предположение жены, что его друг может сойти вниз, одна мысль об этом лишила его последних остатков рассудительности. Убедившись наконец, что его страх напрасен, он перевел взгляд на Мадлену и со щемящей сердце безнадежностью весь отдался созерцанию лежавшей у его ног жены. Гийом всем существом испытывал непреодолимую потребность в утешении.
Безотчетным движением он бросился на шею молодой женщине, которая приняла его и нежно прижала к своей груди.
Они долго плакали. Им как будто хотелось слиться навечно в нерасторжимом объятии, соединиться так крепко, чтобы Жак не мог разлучить их. Гийом сцепил руки за спиной Мадлены и рыдал, как ребенок, упершись лбом в ее плечо. Он все прощал ей этими слезами, этим непосредственным, толкнувшим его к ней порывом. Его бессильная душа шептала: «Ты не виновна; все сделал случай. Ты же видишь, я люблю тебя по-прежнему, я не считаю тебя недостойной моей ласки. Не говори больше о разлуке». И еще шептала его бессильная душа: «Утешь меня, утешь; прижми к своей груди и убаюкай, чтоб облегчить мои мучения! Ах, как горько я страдаю и как мне нужно найти прибежище в твоих объятиях! Не покидай меня, умоляю. Один — я умру, я не вынесу тяжести своего горя. Мне лучше истечь кровью под твоими ударами, нежели потерять тебя. Залечи раны, которые ты нанесла мне, будь теперь добрая, будь ласковая». За молчанием мужа, за его сдавленными вздохами Мадлена ясно слышала эти слова. Его нервическая натура внушала ей жалость и желание утешить его. На ее душу сходила великая благодать от этого безусловного прощения, состоявшего из одних поцелуев и слез немого милосердия. Если б Гийом сказал ей: «Я прощаю тебя», — она печально покачала бы головой, по он ничего не говорил, он только весь отдавался в ее власть, прятался на ее груди, дрожал от страха, выпрашивая у нее поддержки сочувствием; и вот мало-помалу она начала успокаиваться, ей стало легче от сознания, что он так растворился в ней, так благодарен за ее ласки.