Собрание сочинений. Том 1

Если они пока что совершенно недоступны, то надо, казалось бы, быть признательным каждому за всякую попытку делать то, что в его положении является возможным. Предоставляю, впрочем, такту читателя решение вопроса, следует ли в этом случае причислять меркантильно-цыганские выражения: «дёшево», «дорого», «более чем дорого», «пока что совершенно недоступно», — к категории «добрых слов» и «доброго умонастроения».

Итак, допустим, что сказанное «Пруссаком» о немецком правительстве и немецкой буржуазии, — ведь она составляет часть «немецкого общества», — вполне обосновано. Является ли эта часть общества в Германии более беспомощной, чем в Англии и во Франции? Можно ли быть более беспомощным, чем, например, в Англии, где беспомощность возведена в систему? Если бы сейчас во всей Англии разразились рабочие восстания, то мы увидели бы, что тамошняя буржуазия и правительство подготовлены не лучше, чем в последней трети XVIII столетия. Единственное их средство — материальная сила, а так как эта их материальная сила убывает в той же степени, в какой возрастают распространение пауперизма и сознательность пролетариата, то беспомощность Англии с необходимостью возрастает в геометрической прогрессии.

Наконец, неверно, фактически неверно, что немецкая буржуазия совершенно не понимает всеобщего значения силезского восстания. В ряде городов мастера пытаются создать совместные ассоциации с подмастерьями. Все либеральные немецкие газеты, органы либеральной буржуазии, переполнены статьями об организации труда, о реформе общества, критикой монополий и конкуренции и т. д. Всё это — результат рабочего движения. Трирские, аахенские, кёльнские, везельские, маннгеймские, бреславльские, даже берлинские газеты помещают часто вполне вразумительные статьи по социальным вопросам, и «Пруссак» мог бы из них почерпнуть кое-что поучительное. Больше того, в письмах, приходящих из Германии, постоянно сквозит удивление по поводу незначительности сопротивления, оказываемого буржуазией социальным тенденциям и идеям.

«Пруссак» — если бы он был лучше знаком с историей социального движения — должен был бы задать прямо противоположный вопрос. Почему даже немецкая буржуазия придаёт частичной нужде такое сравнительно универсальное значение? Откуда это озлобление и цинизм политически развитой буржуазии и откуда это отсутствие сопротивления и эти симпатии по отношению к пролетариату со стороны политически неразвитой буржуазии?

Перейдём к тем сентенциям, которые «Пруссак», подобно оракулу, изрекает о немецких рабочих.

«Немецкие бедняки», — острит он, — «не разумнее бедных немцев, т. е. они ничего не видят дальше своего очага, своей фабрики, своего округа; всего этого вопроса в целом до сих пор ещё не коснулась всепроникающая политическая душа».

Чтобы сделать возможным сопоставление общего состояния немецких рабочих с общим состоянием французских и английских рабочих, «Пруссак» должен был бы сравнить первую форму английского и французского рабочего движения, его начало, с только ещё начинающимся немецким движением. Он этого не сделал. И потому его рассуждения сводятся к банальностям вроде того, что промышленность в Германии ещё не так развита, как в Англии, или что движение в начале своего развития не похоже на последующие свои фазисы. Он хотел говорить об особенностях немецкого рабочего движения, однако на эту тему он решительно ничего не сказал.

Но пусть «Пруссак» станет на правильную точку зрения, — он увидит тогда, что ни одно из французских и английских рабочих восстаний не имело столь теоретического и сознательного характера, как восстание силезских ткачей.

Прежде всего, вспомните песню ткачей^[109], этот смелый клич борьбы, где нет даже упоминания об очаге, фабрике, округе, но где зато пролетариат сразу же с разительной определённостью, резко, без церемоний и властно заявляет во всеуслышание, что он противостоит обществу частной собственности. Силезское восстание начинает как раз тем, чем французские и английские рабочие восстания кончают, — тем именно, что осознаётся сущность пролетариата. Самый ход восстания тоже носит черты этого превосходства. Уничтожаются не только машины, эти соперники рабочих, но и торговые книги, документы на право собственности. В то время как все другие движения были направлены прежде всего только против хозяев промышленных предприятий, против видимого врага, это движение направлено вместе с тем и против банкиров, против скрытого врага. Наконец, ни одно английское рабочее восстание не велось с такой храбростью, обдуманностью и стойкостью.

Что касается степени просвещённости немецких рабочих вообще, или их способности к просвещению, то я напоминаю о гениальных сочинениях Вейтлинга, которые в теоретическом отношении часто идут даже дальше Прудона, как бы они ни уступали ему в способе изложения. Где у буржуазии, вместе с её философами и учёными, найдётся такое произведение об эмансипации буржуазии — о политической эмансипации, — которое было бы подобно книге Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы»? Стоит сравнить банальную и трусливую посредственность немецкой политической литературы с этим беспримерным и блестящим литературным дебютом немецких рабочих, стоит сравнить эти гигантские детские башмаки пролетариата с карликовыми стоптанными политическими башмаками немецкой буржуазии, чтобы предсказать немецкой Золушке в будущем фигуру атлета. Следует признать, что немецкий пролетариат является теоретиком европейского пролетариата, подобно тому как английский является его экономистом, а французский — его политиком. Необходимо признать, что Германия в такой же мере обладает классическим призванием к социальной революции, в какой она не способна к революции политической. Ибо подобно тому как бессилие немецкой буржуазии есть политическое бессилие Германии, так и способности немецкого пролетариата — даже независимо от немецкой теории — представляют собой социальную способность Германии. Несоответствие между философским и политическим развитием Германии не есть какая-то аномалия. Это — необходимое несоответствие. Философский народ может найти соответствующую ему практику лишь в социализме; следовательно, лишь в пролетариате найдёт он деятельный элемент своего освобождения.

Впрочем, сейчас у меня нет ни времени, ни желания разъяснять «Пруссаку» отношение «немецкого общества» к социальному перевороту и вытекающие отсюда, с одной стороны, слабую реакцию немецкой буржуазии против социализма, с другой — превосходные задатки для социализма, имеющиеся у немецкого пролетариата. Первоначальные основы для понимания этого явления он найдёт в моём «Введении к критике гегелевской философии права» («Deutsch-Franzosische Jahrbьcher»)^{156}.

Таким образом, разумность немецких бедняков находится в обратном отношении к разумности бедных немцев. Но люди, которым любой предмет служит поводом для стилистических упражнений, преподносимых ими публике, извращают, вследствие такого формального подхода, самое содержание предмета, а извращённое содержание, со своей стороны, опять накладывает печать вульгарности на форму. Так, попытка «Пруссака» вести свои рассуждения о волнениях силезских рабочих в форме антитезы привела его к величайшей антитезе против истины. Для мыслящего и любящего истину человека, перед лицом первого взрыва силезского рабочего восстания, задача состояла не в том, чтобы разыгрывать по отношению к этому событию роль школьного наставника, а, наоборот, в том, чтобы изучать его своеобразный характер. Для этого требуется, конечно, некоторая научная проницательность и некоторая любовь к людям, тогда как для первой операции вполне достаточно более или менее ловкой фразеологии, пропитанной пустым себялюбием.

Почему «Пруссак» так презрительно судит о немецких рабочих? Потому что он находит, что «всего этого вопроса» — а именно, вопроса о нужде рабочих — «до сих пор ещё не коснулась всепроникающая политическая душа». Более подробно он выражает свою платоническую любовь к политической душе в следующих словах:

«Все восстания, вспыхивающие в условиях этой злосчастной изолированности людей от общности и их мыслей от социальных принципов, будут задушены в крови и безрассудстве; но когда нужда породит рассудок, а политический рассудок немцев откроет корень общественной нужды, тогда и в Германии эти события будут восприниматься как симптомы некоего великого переворота».

Да позволит нам «Пруссак» сделать прежде всего замечание стилистического характера. Его антитеза несовершенна. В первой половине сказано: «когда нужда породит рассудок», а во второй половине: «а политический рассудок откроет корень общественной нужды»». Простой рассудок первой половины антитезы становится во второй её половине политическим рассудком, равно как простая нужда первой половины антитезы становится во второй её половине общественной нуждой. Почему наш мастер стиля так неравномерно одарил две половины своей антитезы? Не думаю, что он отдавал себе отчёт в этом. Я хочу объяснить ему то, что подсказал ему его правильный инстинкт. Если бы «Пруссак» написал: «Когда общественная нужда породит политический рассудок, а политический рассудок откроет корень общественной нужды», то всякий беспристрастный читатель увидел бы нелепость этой антитезы. Читатель прежде всего спросил бы себя: почему анонимный автор не сопоставляет общественный рассудок с общественной нуждой, а политический рассудок — с политической нуждой, как этого требует простейшая логика? А теперь — к существу вопроса!

Мысль, что общественная нужда порождает политический рассудок, до такой степени неверна, что верным является, наоборот, противоположное утверждение: общественное благополучие порождает политический рассудок. Политический рассудок — спиритуалист, и даётся он тому, кто уже имеет кое-что, кому уже недурно живётся на свете. Пусть наш «Пруссак» послушает на этот счёт одного французского экономиста — г-на Мишеля Шевалье:

«Когда в 1789 г. поднялась буржуазия, ей, — для того чтобы быть свободной, — недоставало только участия в управлении страной. Освобождение состояло для неё в том, чтобы вырвать руководство общественными делами, высшие гражданские, военные и религиозные функции из рук привилегированных, монопольно владевших этими функциями. Богатая и просвещённая, способная к вполне независимому существованию и к самостоятельному управлению своими делами, она хотела избавиться от режима произвола»^[110].

Мы уже показали «Пруссаку», в какой мере политический рассудок неспособен открыть источник общественной нужды. Ещё одно только слово о его взгляде на этот предмет. Чем больше развит и распространён политический рассудок у какого-нибудь народа, тем больше — по крайней мере в начале движения — расточает пролетариат свои силы в безрассудных, бесполезных и удушаемых в крови восстаниях. Мысля в рамках политики, пролетариат видит причину всех зол в воле и все средства помочь делу — в насилии и в низвержении той или иной определённой государственной формы. Доказательство: первые восстания французского пролетариата^[111]. Лионские рабочие полагали, что преследуют только политические цели, что они только солдаты республики, тогда как на самом деле они были солдатами социализма. Так их политический рассудок затемнил для них корни общественной нужды, так извратил он их понимание своих действительных целей, так их политический рассудок обманул их социальный инстинкт.