Собрание сочинений. Том 1

«Там» (в «Rheinische Zeitung») «развивается взгляд, что необычайно резкий, почти оскорбительный, во всяком случае неприятный тон, который пресса принимает по отношению к Пруссии, имеет своим единственным основанием желание заставить правительство прислушаться, желание расшевелить его. Ибо народ, по мнению «Rheinische Zeitung», уже далеко перерос все существующие государственные формы, которые страдают особого рода пустотой, — народ, как и пресса, не питает никакого доверия к этим установлениям, и ещё меньше верит он в возможность их развития изнутри».

«Kolnische Zeitung» сопровождает эти слова следующей тирадой:

«Разве не поразительно, что наряду с такими заявлениями всё ещё раздаются жалобы на недостаточность свободы печати? Можно ли требовать большей свободы, чем та, при которой можно сказать правительству в лицо, что «все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной ступенью к чему-нибудь лучшему»».

Прежде всего мы должны договориться относительно метода цитирования. Автор обсуждаемой статьи^[83] из «Rheinische Zeitung» задаёт себе вопрос: чем объясняется этот резкий тон прессы именно по отношению к Пруссии? На это он отвечает: «Лак я полагаю, причина заключается главным образом в следующем». Он не утверждает, как ему ложно приписывает «Kolnische Zeitung», что это является единственной причиной, — он скорее излагает свой взгляд только как своё предположение, как своё индивидуальное мнение. Автор дальше признаёт, — о чём умалчивает «Kolnische Zeitung», — что «общественный подъём, наступивший в 1840 г., отчасти охватил государственные формы, пытаясь влить в них содержание и жизнь». Тем не менее чувствуется, «что народный дух проходит, собственно, мимо этих форм, едва их касаясь, и что даже их роль переходного этапа к дальнейшему развитию он не умеет еще познавать или же не умеет принимать в расчёт». Автор продолжает: «Мы оставляем открытым вопрос: имеют ли эти формы право на существование или нет; довольно того, что народ, как и пресса, не питает безусловного доверия к государственным установлениям, ещё меньше — к возможности их развития изнутри и снизу». «Kolnische Zeitung» цитирует вместо «не питает безусловного доверия» — «не питает никакого доверия», и в последней части приведённого предложения она опускает слова «и снизу», что существенно меняет смысл.

Пресса, продолжает наш автор, обращалась поэтому неизменно к правительству, так как «казалось, что речь шла ещё о самих формах, внутри которых свободно, открыто и веско могли бы быть высказаны правительству правомочная нравственная воля народа, его горячие желания, его нужды». Подтверждают ли приведённые цитаты, взятые вместе, то, что «Kolnische Zeitung» приписывает автору указанной статьи, а именно, будто он говорит «в лицо правительству», «что все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной ступенью к чему-нибудь лучшему»?

Разве у нашего автора идёт речь о всех государственных установлениях? Речь идёт только о тех государственных формах, в которых могла бы «свободно, открыто и веско» быть высказана «воля народа». Какие же государственные формы играли до недавнего времени эту роль? Очевидно, только провинциальные сословные собрания. И что же, разве народ относился к этим провинциальным сословным собраниям с особенным доверием? Разве народ ожидал, что они смогут стать источником для такого развития, которое имеет крупное общенародное значение? Разве лойяльный Бюлов-Куммеров считал их настоящим выражением воли народа? Но не только народ и пресса, а и само правительство признало, что у нас отсутствуют ещё подлинные государственные формы, ибо без такого признания разве оно имело бы повод создавать новую государственную форму в виде «комиссий»^[84]? Но что и эти комиссии в их нынешней форме не являются удовлетворительными — это утверждали не только мы, такое мнение высказано на страницах «Kolnische Zeitung» одним из членов комиссии.

Дальнейшее же утверждение, что государственные формы, именно как формы, ещё противостоят своему содержанию, и народный дух не чувствует себя в них так, как если бы это были его собственные, «родные» формы, не признаёт их формами своей собственной жизни, — это утверждение повторяет только то, что было высказано многими прусскими и другими газетами, а главным образом — консервативными писателями. Они заявляли именно, что бюрократия ещё слишком сильна, что государственной жизнью в собственном смысле живёт не всё государство в целом, а только часть его — «правительство». Что же касается вопроса о том, насколько нынешние государственные формы способны частью сами наполняться живым содержанием, частью же включать в себя созданные в дополнение к ним государственные формы, — то ответ на этот вопрос «Kolnische Zeitung» должна была бы искать в тех наших статьях, где мы рассматриваем роль провинциальных сословных собраний и провинциальных комиссий в общей системе нашей государственной организации. Там «Kolnische Zeitung» нашла бы мысли, доступные даже её разумению. «Мы не требуем, чтобы в вопросах народного представительства отвлекались от действительно существующих различий. Мы требуем, напротив, чтобы исходили из действительных, созданных и обусловленных внутренним строем государства, различий». «Мы требуем только последовательного и всестороннего развития основополагающих установлений Пруссии, мы требуем, чтобы люди не покидали внезапно почву реальной органической государственной жизни и не погружались снова в нереальные, механические, подчинённые, негосударственные сферы жизни» («Rheinische Zeitung», 1842 г., № 345). А что вкладывает нам в уста почтенная «Kolnische Zeitung»? — Утверждение, «что все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной ступенью к чему-нибудь лучшему»! Право, можно подумать, что «Kolnische Zeitung» приписывает другим наглые выдумки своей трусливой и вместе с тем разнузданной фантазии, полагая, что этим она может восполнить недостаток собственной смелости.

ДОНОС «KOLNISCHE ZEITUNG» И ПОЛЕМИКА

«RHEIN- UND MOSEL-ZEITUNG»

Кёльн, 11 января.

«Я вижу, что ваш взор, Эраст, стеснён тоскою.

Уж не присутствие ль моё тому виною?

Что с вами? Почему при нашей встрече вздох

Стесняет вашу грудь и от каких тревог?»

^[85]

Эти слова прежде всего обращены к нашей «кёльнской соседке»! «Kolnische Zeitung» предпочитает не распространяться на тему о её «воображаемом доносе», она обходит этот основной пункт и только жалуется на то, что «редакцию» впутали пренеприятным образом в эту полемику. Но, милая соседка, если корреспондент «Kolnische Zeitung» отождествляет одну из наших берлинских корреспонденций с «Rheinische Zeitung», то почему же возбраняется «Rheinische Zeitung» отождествить ответную рейнскую корреспонденцию «Kolnische Zeitung» с самой этой газетой? Теперь — к вопросу о факте.

«Она» («Rheinische Zeitung») «инкриминирует нам не какой-либо факт, а только намерение!»

Мы инкриминируем «Kolnische Zeitung» не только намерение, но и определённый факт, в котором это намерение проявилось. Определённый факт, а именно попытка «Kolnische Zeitung» напечатать письмо Гервега, превратился из-за внешних случайностей в намерение, хотя до этого её намерение уже превратилось в факт. Всякий факт, которому помешали осуществиться, остаётся только намерением, но разве это устраняет ответственность за него перед судом? Во всяком случае очень своеобразна была бы та добродетель, которая стала бы искать оправдание своих поступков в случайностях, расстроивших их осуществление, не давших им претвориться в какое-либо действие и превративших их в простое намерение. Но наша лойяльная соседка задаёт вопрос, правда, не «Rheinische Zeitung», — о которой соседка имеет нелестное представление, что она легко найдёт ответ, не «смущаясь» соображениями «порядочности и добросовестности», — а «той немногочисленной части публики, которая ещё не совсем выяснила себе, какую цену можно придавать подозрениям этой газеты» (правильнее было бы сказать: самозащите против подозрений). «Kolnische Zeitung» спрашивает: откуда знает «Rheinische Zeitung», «что мы с этим намерением» (т. е. с намерением опубликовать письмо Гервега) «не связывали также другого намерения» (signo haud probato^{62}), «а именно присовокупить с нашей стороны ту отповедь, которую заслуживала эта мальчишеская выходка автора письма?» Но откуда знает «Kolnische Zeitung», каково было намерение «Leipziger Allgemeine Zeitung» при опубликовании письма Гервега? Почему, например, не могла она это сделать из невинного желания сообщить раньше всех нечто новое или же из лойяльного намерения передать это письмо просто на суд общественного мнения? Разрешите, почтенная соседка, рассказать вам один анекдот. В Риме запрещено печатать коран. Один хитрый итальянец нашёл, однако, выход из положения. Он издал опровержение корана, т. е. книгу, которая в заглавном листе носила название «Опровержение корана», а дальше представляла собой простое воспроизведение корана. А разве не прибегали все еретики к подобной уловке? Разве не был сожжён Ванини несмотря на то, что он в своём «Театре мира»^[86], провозглашая атеизм, весьма старательно и красноречиво развивает при этом все аргументы, говорящие против атеизма? А разве Вольтер в своей книге «Библия, получившая, наконец, объяснение»^[87] не проповедует в тексте безверие, а в примечаниях защищает религию, — и верил ли кто-нибудь в очистительную силу этих примечаний? Но, — заканчивает наша почтенная соседка, —

«если мы и имели это намерение, то разве можно было нашу попытку напечатать это, и без того уже всем известное, письмо поставить в один ряд с первоначальным его опубликованием?»

Однако, милейшая соседка, ведь и «Leipziger Allgemeine Zeitung» только опубликовала письмо, циркулировавшее уже во многих копиях. «Право, милорд, вы слишком придирчивы»^[88].

В папской энциклике ex cathedra^{63} от 15 августа 1832 г., в день успения пресвятой богородицы, сказано:

«Безумие (deliramentum) утверждать, что всякий человек имеет право на свободу совести; нет ничего более омерзительного, чем свобода печати».

Эта сентенция переносит нас из Кёльна в Кобленц, к «умеренной» газете, к «Rhein- und Mosel-Zeitung». После приведённой цитаты станет вполне естественным и понятным вопль, поднятый этой газетой против нашей защиты свободы печати, но тем более странно должно звучать после этого заявление газеты, что она причисляет себя «к самым горячим друзьям прессы». Из «умеренных» столбцов этой газеты выскакивают сегодня, правда, не два льва, но зато львиная шкура и львиная ряса. Мы отнесёмся к ним с подобающим естественно-историческим интересом. Автор № 1, между прочим, преподносит нам следующее:

«Борьба ведётся с её» («Rheinische Zeitung») «стороны в таких лойяльных формах, что она нас с самого начала заверяет в своей готовности во имя дорогого ей «правового положения» протестовать даже против запрещения «Rhein- und Mosel-Zeitung», если бы это имело место. Это заверение было бы для нас в той же мере лестным, в какой и успокоительным, если бы случайно вслед за этим с уст нашего рыцаря свободы всякой угнетённой печати не сорвалась грубая брань по адресу «Munchener politische Blatter», которые уже давно, как известно, действительно подверглись у нас запрещению».

Замечательно, что в тот самый момент, когда «Rhein- und Mosel-Zeitung» произносит строгий приговор над другими газетами за ложь в передаче фактов, она сама при изложении фактов явно лжёт. Место, на которое здесь намекается, дословно гласит: «Прежде всего перечисляются старые грехи «Leipziger Allgemeine Zeitung»: её поведение в ганноверском вопросе, её пристрастная полемика против католицизма (hinc illae lacrimae!). Интересно знать, считает ли почтенная газета смертным грехом со стороны «Munchener politische Blatter» подобное же поведение, только в противоположном направлении?» В приведённых строках о «Munchener politische Blatter» говорится только то, что они вели «пристрастную полемику» против протестантизма. Но разве мы этим оправдывали их запрещение? Да и могло ли нам прийти в голову оправдывать это запрещение, раз мы в «Munchener politische Blatter» находим — «только в противоположном направлении» — «подобный же образ действий», по поводу которого мы в отношении «Leipziger Allgemeine Zeitung» говорим, что он не даёт никакого основания для запрещения? Наоборот! Мы апеллировали к совести «Rhein- und MoselZeitung» и спрашивали её, может ли один и тот же образ действий, когда он применяется одними, оправдывать в её глазах запрещение, а когда применяется другими — не оправдывать запрещения! Мы спрашивали её, следовательно, считает ли она предосудительным известный образ действий сам по себе или же, скорее, только направление этого действия? И «Rhein- und Mosel-Zeitung» ответила на наш вопрос, она ответила в том смысле, что порицает не всякую пристрастную религиозную полемику, как это делаем мы, а только ту пристрастную полемику, которая имеет дерзость быть протестантской. Если в тот самый момент, когда мы выступили против «только что последовавшего» запрещения «Leipziger Allgemeine Zeitung», мы отметили вместе с «Rhein-und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «Leipziger Allgemeine Zeitung» против католицизма, то разве мы не имели права отметить без «Rhein- und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «давно подвергшихся запрещению» «Munchener politische Blatter»? Номер 1, таким образом, любезно прибавил ещё новое основание к тем, которыми мы старались объяснить газетную ложь в передаче фактов. К перечисленным нами основаниям, а именно: «слабое развитие публичного характера государства», «несовершенство повседневного», громогласного и неискушённого «политического мышления», своеобразие «процесса становления современной истории», № 1 прибавляет ещё одно: фактическое скудоумие огромной части немецкой прессы. «Rhein- und Mosel-Zeitung» своим собственным примером показала, что неверное мышление неизбежно и непроизвольно фабрикует неверные факты, следовательно — производит искажение и ложь.