Собрание сочинений. Том 1

— Придется подождать, товарищи, минут двадцать.

Сергей ушел за машину, где на ящиках и досках устроено было нечто вроде буфета (заведовала им жена бригадира), принес оттуда на подносе, держа его одной рукой выше головы, тарелки с хлебом, ложки, вилки, бутылки, стаканы, лихо, со звоном, ничего не разбив и не опрокинув, опустил поднос на стол, стал раскладывать приборы. Все зачарованно глядели на него.

— Да ты что, брат, в самом деле официантом был?

— Два года.

— Когда?

— После демобилизации. До сорок седьмого года.

— Вот диво! А до войны чем занимался?

— Тем же, чем и сейчас занимаюсь. Работал трактористом в Знаменской МТС Ростовской области.

— Чего ж тебя занесло не в свою борозду?

— Так, бывает…

И пока у кухарки допревало в котлах над костром «квисо куриное сюпрем с рисом», Сергей рассказал, — не все, видимо, еще знали эту историю — как его занесло «не в свою борозду» и как вынесло…

— В сорок четвертом году получил я на фронте письмо из колхоза — умерла моя мать. Больше никого родных у меня там нет. Брат погиб под Сталинградом. Подворье наше спалили фашисты… Отслужил родине до полной победы, демобилизовался в немецком городе Швибусе, выправил документы, получил отпускные деньги, а куда ехать? Подвернулся приятель, тоже из демобилизованных, Виктор Дракин, старшина. «Поедем, говорит, со мной в Саратов. Если ты к технике привержен, так в городе же ее больше: на завод поступишь или на курсы шоферов. Какого-нибудь начальника будешь возить — это дело чище, чем в тракторе ковыряться». Подумал-подумал — поехал с ним в Саратов.

На шоферские курсы не было в том месяце набора. Поступать на завод не спешили — это от нас не уйдет. Отдохнули, погуляли, пока деньги были. Потом поехали путешествовать: «Почем в Киеве синька?» — «А в Тбилиси в мухоморах не нуждаются?» Месяца три этим занимались. И познакомились в поезде с одним начальником по общественному питанию. Угостили его абхазскими персиками, имеретинским вином. Понравились мы ему. Предложил нам ехать в Москву, дал адрес, пообещал устроить официантами в хороший ресторан.

Дракин сразу загорелся: «Это дело! Всю жизнь мечтал о такой работенке!» А он, этот Дракин, кем только не был до войны: и шофером, и фотографом, и парикмахером, и артистом. Я посомневался было насчет квартиры. «О чем, говорит, горюешь, гвардеец! Мало ли в Москве вдов молодых с квартирами?» Ну, в Москву так в Москву. Поехали. Разыскали по адресу этого нашего приятеля в тресте общественного питания, дал он нам направление в ресторан «Арктика»…

— Трудно было привыкать?

— Как сказать… Названия блюд трудно было запомнить. Поначалу эскалопы с эскарпами путал. Кричу на кухню: «Два эскарпа из телятины!» Повара смеются: что за кушанье?

— Эскарп — это противотанковый ров.

— Ну да. А бегать между столиками с подносом — это я быстро освоил. Я конник. Джигитовку делал. Бутылку на голове на полном галопе удерживал. Нас ведь не сразу допустили к работе, обучили сначала на курсах. Как с посетителями обращаться: ежели, например, сидит парочка, то надо даме первой подать прибор, ей же надо и меню показать — выбирайте. А за расчетом подходить к кавалеру. Лекции читали нам про калории, витамины. Опять же, как вежливо пьяного вывести. Учили нас кой-чему и старые официанты. Вот, к примеру, как произнести такие слова: «У вас, гражданин, графинчик уже опустел? Можно убрать?» Надо так жалостно сказать это слово «опустел», чтоб он еще два графина заказал. Ну, Дракин этот мне всякие советы давал. Если, мол, видишь, что кавалер подвыпил и форсит перед дамой — приписывай смело к счету десятку-две, не будет проверять, посовестится. И прочее такое. Но я, сказать по правде, никогда так не делал. Наоборот. Заметишь — подсел к столику командировочный, может, директор МТС приехал в Москву по делам, в министерстве отчитывался, набегался, скучный сидит, устал. Подходишь и говоришь ему: «Сто грамм, гражданин, поднесу, а больше, пожалуй, не нужно, как бы под троллейбус не угодили, у нас тут на площади сильное движение». И закуску предлагаешь, какая поплотнее и подешевле. По своему карману рассчитываешь, как если бы сам приехал в Москву с честной зарплатой. Верно говорю, не обманывал, не обсчитывал. На чай брал, — что было, то было…

— И как же ты после «Арктики» в Курской области очутился? Климата не выдержал?

— Не выдержал… Подвели меня растратчики одни. Разная ведь публика ходит в рестораны. Большая неприятность вышла из-за них… Повадилась одна компания за мой столик садиться каждую ночь. Облюбовали уголок за пальмой. По пятьсот — семьсот рублей пропивают втроем за ночь, и подойдешь к ним — только и слышишь: «взял», «дал», «подкинул», «выписал с базы». Жулики какие-то при торговом деле.

Хотя нас и учили на курсах, что официантам не полагается вмешиваться в разговоры за столиками, но я как-то не вытерпел. Заказали они рябчиков жареных, того-сего, напитков всяких и, между прочим, ананасов — компот у нас был консервированный из ананасов. Принес я это все и говорю: «У вас, говорю, получается как по-писаному. Не про вас ли товарищ Маяковский выразился: ешь ананасы, рябчики жуй?..» — «О, говорят, наш официант, оказывается, Маяковского читает!» И начали меня гонять: «Перемените приборы, вилки селедкой воняют», «А соль почему мокрая? Подай сухую», «Вино не той марки принес! Мы заказывали портвейн сто семнадцать. Чем слушал?» Обидно мне стало: «Подай, перемени!» Ну что же, сам знал, какую выбирал профессию. И для того ли я четыре года воевал, три раза раненный был, чтобы такая нечисть опять плодилась на земле?.. Пошел в буфет, хлопнул с досады двести грамм. Зовет меня опять один из этой банды: «Эй, орел! Поди сюда! Закажи нам три порции блуждающих почек». Я раскрыл карточку, ищу. Другой говорит: «В меню не ищи, это очень редкое блюдо, его делают только по особому заказу. Иди к шеф-повару, закажи». Я понял — разыгрывают. Нагнулся к ним, говорю тихо: «Если желаете попробовать этого редкого блюда, гады этакие, растратчики, вот закроем ресторан, сдам выручку, чтоб мне не при служебных обязанностях быть, выйдем на улицу, и я вам там, без шеф-повара, в одну минуту всем троим сделаю почки блуждающими».

Тут они, конечно, крик подняли, директора вызвали: «Ваш официант грозится нас побить!» Стал я с ними рассчитываться — они меня под шумок накрыли на сто рублей, бутылки из-под шампанского спрятали под стол, я и не включил его в счет, так что в ту ночь я пришел домой совсем пустой, даже буфетчику задолжал. После этого случая меня в том ресторане посетители стали бояться, пальцем показывали: «Вот тот официант, что супником на пьяных замахнулся». А я вовсе и не замахивался. И хотя тех жуликов вскоре посадили, — приходил к нам следователь за справкой: часто ли кутили они у нас? — все же мне за них влетело. Строгий выговор объявил директор в приказе.

Потом еще получилось у меня там разногласие с метрдотелем. Метрдотель — это старший над официантами, наш непосредственный начальник, бригадир.

— Какое разногласие?

— По вопросу международной политики… В наш ресторан часто заходили иностранцы. Может, и хорошие люди, а может, и дрянь какая-нибудь, шпионы, клеветники. Если хорошие люди, тем паче надо с ними держаться просто, по-человечески. А метрдотель такие приказания нам давал: если садится за стол иностранец — бросай все, пусть другие посетители ждут хоть целый час, обслуживай его! Не пустили как-то в зал нашего парня, фронтовика — одет не по форме, в гимнастерке и сапогах; надо, мол, брюки навыпуск и китель. А иностранцы поснимают пиджаки, сидят в подтяжках при дамах, чуть не вовсе растелешатся — и не смей сделать им замечание. Вот я по этому вопросу и выступил на производственном совещании. Говорю: «Может, эти туристы дальше нашего ресторана никуда и не поедут, ни на заводах, ни в колхозах не побывают, значит, все ихнее знакомство с советскими людьми через нас, официантов. И поэтому нам нужно с ними держаться вежливо, но без лакейства, чтоб не судили они по нас плохо обо всех наших людях». Выступил с чистой душою, как, бывало, в тракторной бригаде давал всякие рацпредложения, а вышло недовольство. Метрдотель этот стал ко мне придираться: меньше всех у меня выручки, план, мол, не выполняю. И буфетчик взъелся на меня за то, что уличил его как-то в недоливе. В общем, вижу, какая-то ерунда вокруг меня получается. Другим официантам на кухне без очереди заказы отпускают, а я по полчаса жду у окошечка. Не ко двору пришелся. Взял расчет…

Сунулся на завод — что ж, специальности нет. Вижу — на улицах укатывают асфальт катками, машина — тот же трактор. Пошел в контору: «Не нужны вам трактористы?» — «Нет, говорят, набрали уже сполна. В деревне, вероятно, больше спросу на вашего брата…» Но Зося меня предупредила: если поступишь на черную работу и будешь приходить домой в мазуте, ищи себе другую квартиру.

— Какая Зося?

— Хозяйка квартиры. Я ей все чаевые отдавал… На гитаре она хорошо играла. Наденет голубой халатик, как заноет «Рябину» — душу вынимает!..

— Добро, что твоя Уля здесь не присутствует. При ней не стал бы всего говорить.

— Уля знает. Во сне как-то проговорился… Пошатался я недели две без работы, но потом все же этот наш знакомый дал мне еще раз направление в хороший ресторан. Ресторан — при гостинице. И там я встретил одну землячку, старуху…

Проходила в Москве сессия Верховного Совета. Часть депутатов разместили в нашей гостинице. Живут наверху в номерах, обедать и ужинать спускаются к нам в ресторан. Смотрю — села за мой столик женщина в платочке, по виду — работница с фабрики или колхозница. С депутатским значком. Читает меню. Подошел к ней: «Чего вам подать?» Выбрала она что-то из порционных. «Можно, говорю, сделаем. Но чуток подождать придется, минут пятнадцать». Донское словечко сорвалось. Она поглядела на меня. «А ты, парень, не с Дону?» — «С Дону», — говорю… «Ну, иди заказывай, подожду».

Принес обед, расставляю тарелки. «Тебе, спрашивает, сынок, дюже некогда?» — «А что?» — «Да вот кабы ты мне вечером чаю принес туда, в комнату, шестьсот четырнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдет вниз — душа от тела отрывается». — «Это можно», — говорю. «Нездорова я, говорит, сегодня, не пойду вечером в театр, попью горячего и спать лягу». Поговорили мы немного, спросила она меня, из какой станицы? Про себя рассказала — кто она, откуда. Колхозница, звеньевая.

Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель переставляет по-своему. «Чего ж вы, говорю, горничную не позвали?» — «Да они уж утром тут прибирали. Ничего, я дома, как занедужаю, начинаю стирать либо хату белить — разомнешься, выпьешь на ночь стопочку, оно и полегчает». Стал я чашки с подноса снимать. «Ох, говорит, земляк, непривычна я, чтоб мне такие казаки на стол собирали. Садись вон на диван, я сама подам, что нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из чемодана бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Сел. Стала она меня расспрашивать: где я был в военные годы — на передовой ли воевал или трофеи собирал, до какого чина дослужился, какие награды имею? Дотошная старуха. Глаза черные, как паслен, и голова черная, ни одного седого волоса, а лет — за шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая маленькая, чернявая…