Собрание сочинений. Том 3. Дружба

11

— Сегодня ночью я чуть не столкнулась с фашистами, — сказала Варя Ивану Ивановичу. — Сменилась, ушла к себе, но никак не могла уснуть. Выгляну из блиндажа — Волга волнами плещет, даже брызги в лицо: а где-то немцы играют на губных гармошках. Я слушаю и думаю: «Как мало земли у нас осталось!» И вдруг совсем близко шаги, зашевелился кто-то, и заговорили тихо, непонятно. И тут — ракета… Светло-светло стало, и один немец оказался рядом со мной. Стою за его плечом и не дышу. У меня ведь нет ничего: ни ножа, ни револьвера. Ракета погасла, и он шагнул из-под навеса, и слышно — второй за углом. Пошли, а я подумала: «Сейчас выкрадут кого-нибудь…» Выскочила за ними да как закричу! Сама не помню, что кричала.

— Надо же попасть в такой переплет! Конечно, приходили за «языком». — Иван Иванович с запоздалым испугом вспомнил о Георге Клюге. — «Чуть не столкнулась!» Придушили бы тебя, и все.

— Нет, они побежали, поднялась стрельба, и одного убили, а другого взяли живьем.

— Какая ты смелая, Варенька!

Она промолчала, залившись румянцем, и Иван Иванович понял, почему ей не спалось, когда он мог вернуться из-за Волги с минуты на минуту.

Вечером собрались в красном уголке. Мрачный подвал, вернее — часть подвала, со сводчатым низким потолком и квадратными колоннами; в глубине, за колоннами, смутно освещенный хаос битого кирпича, железных балок. У стены поблескивает черный лакированный рояль, чудом уцелевший среди общего разгрома и перенесенный в подвал солдатами. Посредине помещения стол, накрытый кумачом. На столе радиоприемник. Когда фронтовые бригады артистов умудряются переправиться через Волгу, они устраивают здесь концерты.

Подвал заполняется быстро. Каждому хочется побыть на народе в этот вечер, услышать Москву. Москва!.. Бой кремлевских курантов звенел над всей страной: над лесами Белоруссии и в зеленых степях Украины, у охотников Заполярья и у чабанов Кавказа, где кристально чистый воздух напоен медовым дыханием трав и цветов, где небо голубей бирюзы, а матовая белизна облаков спорит с белизной горных вершин, покрытых вечными снегами. Москва! И шахтер под землей, и тракторист за рулем, и конюх в колхозной конюшне — все мечтали побывать в столице. Поговорить в Кремле о достижениях и трудностях, о новых задачах…

Держа оборону на крохотных «пятачках», сталинградцы думали о своей земле, о той, которую захватили фашисты, и о той, что лежала за ними. О Родине думали, и хотели, и ждали, чтобы она добрым словом отметила их боевой труд. Москва еще молчала, и люди поняли, что собрались рановато. Тогда кто-то из девчат запел:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек!

Все подхватили мощно и стройно:

Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек…

Больно задевали теперь сердце эти слова!

12

Когда в подземелье послышался голос Москвы, приглушенный расстоянием и громом стрельбы, врачи, сестры, военные — все придвинулись к столу, где стоял приемник. Говорилось об итогах истекшего года, о перемещении промышленности в восточные районы страны, о расширении там посевных площадей. Каждый из слушателей представлял, как отсюда уходили эшелоны с заводским оборудованием и двигались стада коров и овец, табуны лошадей. А люди!.. Миллионы полураздетых и голодных людей, вырвавшихся из пасти войны, уходили на восток. Надо было справиться с этим живым потоком, разместить всех, накормить.

— Еще никогда мы не имели такого дружного и организованного тыла, — говорила Москва. И вдруг замолчала…

— Пожалуйста! — Злобин, стоявший у стола, умоляюще глядел на радиста. — Пожалуйста!

— Сейчас… Минуточку! — Радист захлопотал у приемника, и снова послышался родной голос.

В Москве, как и в мирное время, шло торжественное заседание.

Суровая уверенность звучала в словах докладчика. Народ напрягал все силы в борьбе и намечал путь разгрома врага, хотя смертельная опасность еще висела над страной: фашисты прорвались на Кавказ, создавая угрозу захвата Баку и, намереваясь обойти Москву с востока, таранили Сталинград…

«Значит, мы здесь защищаем подступы к Москве!» — Варя вспомнила фашиста, который так напугал ее сегодня ночью. Рослый и рыжий, с синеватым затылком, лежал он утром недалеко от блиндажа, выставив горбом спину, раскинув большие ноги в солдатских сапогах. «Отъелся на наших хлебах!» — с остро вспыхнувшей ненавистью подумала девушка и снова стала слушать, замирая, когда радиопередача перебивалась посторонними шумами.

Фашисты делают все, чтобы сломить дух советских людей, говорил докладчик. Они уничтожают мирное население, стирают с лица земли наши села и города. Но чем сильнее террор, тем сильнее ярость и гнев народа. Гитлеровцы отброшены от Москвы. Их не пропустили за Волгу. Наш народ устоял против бешеного натиска фашистов, и это верный залог того, что враг будет опрокинут и уничтожен!

Тут аплодисменты москвичей опять слились с бурными аплодисментами сталинградцев.

— А когда мы уничтожим фашистов? — серьезно спросил Алеша Фирсов, пробравшись к столу.

— Тогда, малыш, когда разобьем их в пух и прах. — Злобин подхватил мальчика под мышки и, видимо, разбередив раненую ногу, морщась от боли, посадил на стол рядом с приемником.

— Уж отдохнуть бы от них! — сказал Алеша, явно подражая тетушке Паручихе.

В блиндаже рассмеялись. Ивану Ивановичу, тоже воодушевленному, вспомнились войска, движущиеся по Заволжью в сторону Сталинграда, фронтовая конференция и разговор с Бурденко. Вспомнилась и операция Оляпкину. Ничего, неплохо чувствует себя пулеметчик. Сегодня по случаю праздника его навестили друзья.

«Да, да, да, Центральный Комитет партии знает наши возможности. Он слов на ветер бросать не станет, — радостно думал хирург. — Разве легче было в прошлом году под Москвой? Однако справились!»

— Сейчас мы организуем самодеятельный концерт! — объявила Софья Шефер, энергично проталкиваясь к роялю. — Первым номером нашей программы будет выступление пианиста Алексея Фирсова.

И Варвара и Иван Иванович сразу посмотрели на Ларису. В позе женщины, в повороте ее головы выразилось беспокойство. Но Алеша уже шел за Софьей Вениаминовной, вернее, его передавали с рук на руки.

Когда он сел на стул перед роялем, послышался сочувственный смех: черненькая круглая головка ребенка и узенькие его плечи едва возвышались над клавишами.

— Дайте ему мой ватник: свернуть да подложить! — крикнул Петя Растокин.

Он снова явился в госпиталь — узнать, как дела у Коли Оляпкина, а также чтобы повидать Варвару и при случае объясниться с нею.

— Лучше книги взять, — посоветовали из другого угла.

— Вот ящичек ловкий.

Софья предпочла ящичек. Она поставила поближе коптилку, потом развернула ноты.

— Сейчас будет исполнен «Турецкий марш» Моцарта, — сказала она, оборачивая к публике смугло-румяное лицо с толстеньким носом, круглым подбородком и влажно блестевшими черными глазами.

Мальчик внимательно всмотрелся в ноты, крошечные пальцы его легко и смело пробежали по клавишам и сразу подчинили огромный инструмент, стойко вынесший все ужасы разрушительной осады. Получилось удивительно хорошо. Ребенок не просто выполнял заученный им урок. Нет, он понимал, чувствовал то, что исполнял. Закусив нижнюю губку, отчего хоботком выдвинулась верхняя, Алеша вглядывался в ноты и играл с легкостью, непостижимой для такого малыша, то страстно и энергично, то чуть прикасаясь к клавишам, словно любуясь красотой звучания. Он не мог взять полный аккорд, нарушая музыкальные правила, ударял иногда ребром ладошки и слабые локотки держал не по правилам, но душа настоящего музыканта уже сказывалась в его игре. На него смотрели кто удивленно и задумчиво, кто растроганно.