Собрание сочинений. Том 3. Дружба

Разговаривая, он не то для форса, не то от самоуверенности, то и дело выпускал из рук баранку руля.

«Неужели он ночью так же ехал? — с досадой подумала Варвара. — Толстый, солидный человек, а трепач невозможный! Видно, у него горло луженое».

— Вот давеча вы сказали насчет еды, — снова заговорил Петя Растокин — видимо, уязвленное самолюбие не давало ему покоя. — Полнота у меня от доброты, то есть от доброго характера. Где другой рассердится — я сроду нет.

— Ох! Надо вам жену завести сердитую, — вспылила Варвара.

— Что же, сердитая — это неплохо, лишь бы хорошая была… Из себя хорошая, — пояснил Петя и, снова взглянув на спутницу, успел заметить, как дрогнул в мимолетной усмешке уголок ее маленького рта, особенно яркого на измученном лице.

— Вы, между прочим, не татарка по национальности? — спросил он чуть погодя.

— Татарка, — угрюмо буркнула Варя.

— Тогда я могу вас заинтересовать…

Но разговор был опять прерван: военный регулировщик, подняв флажок, остановил машину и приказал Пете Растокину вынуть из станков носилки и подвезти до Средней Ахтубы целый взвод отставших пехотинцев.

— А прошлой ночью мне в кабину старика глухонемого подсунули, — начал Петя Растокин, едва машина тронулась с места. — Вот так наскучался я с ним!

Варя не лучше глухонемого продолжала хранить упорное молчание. «Пусть поговорит. Выдохнется. Не на круглые же сутки заведен».

Однако мысль, что шофер тоже работает круглосуточно, вызвала невольное сочувствие к нему, и с губ девушки сорвалось какое-то неопределенное восклицание. Обрадованный собеседник ее сразу так и взвился:

— Вы обратили свое внимание на постройки в Цареве возле Ленинска? Их сделали из кирпича, взятого из города татарского хана то ли Мамая, то ли Батыя. Ей-богу! Тут была столица орды. Тянулась верст на шестьдесят по Ахтубе. А потом кто-то татар побил, город разорил, и все замело песком. После стали раскапывать и строить из того кирпича дома. Говорят, семьсот лет ему, а звенит, как стекло. Я пробовал, — бил, ужас до чего крепкий! — Петя Растокин передохнул и сказал, немножко робея: — Вы будто царевна из того города.

— Хватит вам выдумывать! — оборвала Варя и поперхнулась от сухости в горле.

— А чего мне выдумывать! Еще бы на вас одежду хорошую!.. При раскопках тут находили бусы всякие, сережки, браслеты. В двадцать втором году американцы приезжали, нанимали людей и разрывали курганы. В одном месте нашли они золотого коня с брильянтовыми глазами…

— Большого?

— Не так уж большого, но порядочного. А у вас какое семейное положение?

— Вам-то что?

— Ну как же… Могу я поинтересоваться как человек холостой…

Девушка нахмурилась. Сначала ее так и потянуло сказать, что она замужем и что муж ее находится на рубежах под Сталинградом, но это показалось ей чуть ли не кощунством.

— Слушайте вы, Петя Растокин, — сказала она осипшим голосом. — Если вы скажете еще хоть одно слово, я вас презирать буду. Вы добрый, а я недобрая. Я очень злая сейчас. Столько страдания, столько горя кругом, а вы треплетесь, как балаболка.

После того в кабине установилось молчание, только звонко пощелкивал мелкий щебень, ударяясь о низ машины, да гудели, натужно шумели моторы, гусеницы, колеса медленно движущейся в тучах пыли воинской техники.

— Я молчу не потому, что вы меня пристыдили, — сказал Петя Растокин, когда впереди забелели высокие дома Царева, сложенные в самом деле из кирпича древнего татарского города. — На страдания и горе я тоже нагляделся, и сам о том понятие имею. А вот такую девушку славную как будто в первый раз вижу. Оттого и разговорился, оттого и замолчал, чтобы вы на меня совсем не рассердились.

Варя ничего не успела ответить: на западе раздался оглушительный ужасающий грохот и, разрастаясь, слился в сплошной дикий гул.

— Что это? — вскричала девушка.

Петя Растокин, тоже встревоженный, приостановил машину, да и движение на дороге совсем замедлилось: шоферы, солдаты, танкисты напряженно смотрели на запад. Тот же яркий день светился над пыльными бурьянами, над сизыми плешинами солончаков, так же жгло солнце, ушедшее далеко за полдень, а гром гремел и гремел беспрерывно.

— Это в Сталинграде! — Петя выскочил из кабины и растянулся на обочине, прислонясь ухом к земле. Полное лицо его утратило добродушное выражение. — Не то бомбят, не то артобстрел невозможный! — Он ступил на подножку, рывком кинул свое могучее тело на сиденье. — А ну, нажмем! Эхма, кабы попросторней было на шоссе!

Когда въезжали в Ленинск, солнце казалось совсем мутным и красным. Так могло быть и от пыли, стоявшей над городком, но все ужаснее становился грохот на западе.

«Да что же там происходит?» — думала Варвара с отчаянной тревогой в сердце.

Сейчас она была готова лететь туда сломя голову, как будто при ней события могли принять совсем другой оборот.

Возле почты Петя Растокин опять выскочил из машины и сразу вернулся.

— По телефону и радио сообщили: Сталинград в опасности. С пяти часов началась бомбежка.

Машина шла в общем потоке по степи, накрытой синим куполом неба, на котором с западного края клубилось теперь желто-сизое, местами черное облако: то был дым невиданного пожара — горел Сталинград.

35

Город в опасности! Его разрушают. Он уже горит, прекрасный, светлый город, окаймленный зеленью садов, высоко поставленный над величавой рекой, точно врезанный белизной стен в знойную синь южного неба.

«Сколько теперь раненых! Девчата, наверно, с ног сбились. А я тут езжу! Цел ли наш катер? Жив ли Трофим Петрович? Город бомбят! Как же теперь воевать в нем?! Кто не сгорит, задохнется в дыму. Люди побегут на берег, а немцы столкнут их в Волгу! Неправда! — кричит негодующий голос в душе Варвары. — Не столкнут! Мы ведь едем туда! Почему же побегут другие?»

Ей вспомнился далекий весенний день в родном наслеге и толпа якутов, высыпавших в поле, распаханное первым трактором.

«Смотрите, люди! — важно сказал широкоскулый тракторист в красной сатиновой рубахе. — Смотрите и запомните: я, якут Гаврила Слепцов, научился управлять машиной. Моего отца, Егора Слепцова, урядник насмерть забил нагайкой. Он зазвал к себе отца, будто оказал уважение, а на самом деле хотел посмеяться. Хотел удивить его новой штукой, которую купил в городе. Ту штуку — ящик с большой трубой — звали „граммофон“. Урядник поставил моего отца поближе и завел пластинку. Когда из трубы человечий голос закричал прямо в ухо отцу, старик испугался, хотел бежать и нечаянно толкнул подставку. Граммофон упал. Труба помялась. Урядник ударил Егора по лицу толстой плетью, сплетенной, как бабья коса, и сразу выбил ему глаз. Он бил его долго, и никто не посмел заступиться за бедного якута. Егор Слепцов ползком добрался домой и ночью умер. Я, его сын, не испугаюсь никакой машины. Я вспахал наше поле трактором».