Собрание сочинений. Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

И еще – один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: «Да, да, вы очень, очень похожи…»

Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они – Ира и Люда – выли вместе в ночи: от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним – в ночи – грозный призрак, готовый остановить их сердца.

Люда и сама – в полусне, в полубреду – хотела бы съесть собственное сердце – от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем нежном рту его блаженный стук. «Кругленький ты, как земной шар», – стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно.

Ируня пугала ее еще и некоторым сходством – духовным, конечно, – с тем мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и который исчез. Тот-то вообще сошел с ума, надломился от чувства самобытия – и потому навеки пропал.

«Где мальчик-то, где мальчик?» – бредила Люда порой во сне. Тьма ночная тогда наступала на нее, и видения в мозгу путались с мистически-тревожным биением собственного сердца. Плоть превращалась в дрожащую воду, в которую смотрели звериные призраки. И только возвращение из сна к дневному блистательному «Я» – спасало ее от привидений.

Днем, конечно, Люда могла полностью контролировать себя, и собственный Свет сверху над головой (как у браминов – улыбалась она самой себе) умерял метания плоти и ночного «я», и она ужасалась Ириной извращенности и грубости.

– Она уже сложилась, она будет такой и взрослой, – думала Люда. – Что-то в ней есть такое глубокое и хорошее, но повернутое не в ту сторону и превратившееся в свою противоположность. – И она порой вздрагивала, глядя на Иру, от каких-то странных ассоциаций.

IX

Утро встретило проснувшихся Люду и Галю вездесущим солнцем: его лучи уже вовсю согревали комнатку. Крик радости слышался с улицы. К тому же было воскресенье. Во дворе уже что-то происходило: толстый человек катался по траве, возле сарая, пытаясь уловить свое бытие.

Люда с Галей убежали сразу к озерку: искупаться по-раннему. И были, проходя мимо одного дома, поражены, как отдыхали, лежа на раскладушках в саду, две женщины. Отдыхали неподвижно, таинственно, уйдя в себя, и словно где-то внутри ужасаясь своему бытию. И в то же время объятые сознанием какого-то бесконечного и жуткого владения – владения своим бытием.

На озерке было нелюдно, по-деревенски тихо и тепло. Две девушки нежились на песке, замерев. Еще кто-то был в воде…

– Как бы не погибнуть, – мелькнуло вдруг в голове у Люды, – в воде-то этой…

Тут же подул легкий ветерок…

А возвращаясь после купания домой, они увидели во дворе Иру. Разнузданной походкой, веселая и довольная девочка ковыляла прямо к подругам. В руке ее был мяч: видно, только что играла с девочками и ребятами в волейбол.

– Давайте поиграем, – сказала она.

– Играй с детьми, ишь ты, – промолвила Галя.

– Ну, я поиграю с ней немножко, – ответила Люда. – Отдохну чуть-чуть.

Это было как-то уютно и забавно – играть вдвоем во дворе в простой волейбол без сетки: ребенок тринадцати лет и взрослая женщина. Но Ирины глаза были недетские, и, кроме того, Люда чувствовала, что Иру мучает, влечет желание. Вернее, не мучает, а полностью совпадает с ее детской волей. Оттого и глаза у нее были такие устремленные.

Наконец, когда играть кончили, Ира тут же подошла к Люде.

– Какая ты толстенькая, Ира, – проговорила Люда, – вредно так много есть.

– Почему ты не со мной? – прямо спросила Ира.

– Ты опять за свое?

– Почему ты не хочешь со мной быть?

– Ты понимаешь, что говоришь?!

– Эх, скорей бы мне стать взрослой и жить по-своему. Никак не дождусь.

Человек, который катался по земле, пытаясь уловить свое бытие, теперь уже сидел на траве и с умилением глядел в одну точку. В то же время было такое впечатление, что он потерял что-то, и вид его был взъерошенный и лихой.

– Ира, скажи, почему ты оплевала крест?

– Я тебя заметила давно, – спокойно ответила Ира, не обращая внимания на ее слова. – Какое у тебя нежное тело, не у всех такое бывает. Почему так? Отчего у тебя такое?

– Что ты мелешь? У всех женщин такое.

– Нет, у тебя особенное, – сурово сказала Ира и вдруг погрозила ей пальцем.

– Ира, покажи-ка мне свои ладошки, обе.

Ира пристально, как-то не по-детски, взглянула на нее.

– Гадать? Не хочу.

– Почему?

Ира замолчала. И вдруг спокойно, неуклюже повернулась к Люде.

– Если будешь со мной, то…

– Ирка, молчи, молчи, дура… плохи твои дела, хочешь я тебе помогу, съезжу с тобой… Ведь что творилось ночью у вас!

Ирины глаза вдруг расширились от страха. Она неожиданно вспотела.

А вдали, в закутках, уже тихо кувыркался Мефодий. Наступило долгое молчание. Вскоре страх у Иры исчез. Она присела на скамейку, рядом с Людой, и замерла. Вся ее поза теперь выражала бесконечное внутреннее сладострастие. И даже тело чуть колебалось в такт этому сладострастию. Но взгляд был суров, не нежен.

– Смотри, девочка! – вдруг повинуясь какому-то голосу, воскликнула Люда и встала со скамейки.

Мяч покатился по траве, тронутый ее ногой. Люде стало страшно. А Ира уже смотрела куда-то вдаль, в сторону.

Люда тихонько ушла.

На другой день она решила покинуть свой дворик и съездить в Москву, в центр, к «своим». Люда сначала поехала на трясущемся трамвайчике; проезжая мимо кладбища, она заметила спешившую Анастасию Петровну, всю в черном, словно та была монашка теней.

«Свои» были разбросаны по всей широкой матушке-Москве, а ведь раньше все сосредотачивалось в центре. Там и сейчас оставались многие…

Приехав, она решила завернуть в тихие арбатские переулочки; там были два великих «гнезда», две квартиры, два «центра», где собирались новейшие искатели Вечности.

На одной из них собирались она и ее друзья. Они были связаны с индуизмом, с концепцией Атмана, высшего бессмертного «Я», заложенного в человеке, которое не только надприродно, но и отличается от человеческого Эго, ума и индивидуальности, ограниченных и временных. Следовательно, по существу – согласно этой доктрине – высшее «Я», Атман, есть не что иное как Бог, Брахман (Абсолют), и высшее «Я» человека, таким образом, неотделимо от Божественной реальности, которая едина метафизически, но не «математически».